Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
— Путей у меня, подружка, оставалось двое. Или разом в петлю, или собой идти торговать. За рупь с полтиной.
Когда старьевщица пригрозила выбросить ее в случае неуплаты за порог, она насурьмила брови, натерла свекольной долькой щеки и пошла на Турчинку, где обретались минские ночные бабочки. Ходила из конца в конец по узкому тротуару с хлюпающими по грязи досками, озиралась по сторонам: не дай бог повстречаться с городовым. Упекут, как пить дать, за решетку без нужной бумаги из магистрата на занятие греховным ремеслом…
Первым прохожим, обратившим на Адусю внимание, оказался
— Сколько берешь? — осведомился.
— Я растерялась, стою дура-дурой. С одной стороны, продешевить не хотелось, с другой — упустишь, коли много запросить…
Промозглый вечер на Турчинке стал переломным в ее судьбе. Изгнанный из института за участие в городских беспорядках студент-железнодорожник Никита Остроумов, работавший слесарем в Минском депо, задался целью сделать из деревенской батрачки, избежавшей благодаря его вмешательству участи городской проститутки, товарища по революционной борьбе. Поселил в меблированных комнатах, где обретался сам, познакомил с друзьями.
— Книжку вечером принес, «Коммунистический манифест». Ой, умереть, Фейга! Я еле-еле по слогам читаю, а тут такое… в толк не возьмешь. Плакала по ночам. А он с работы придет, постучится: «Ну, как у тебя с теорией? Постигаешь помаленьку?» Ни разу за все время ко мне не притронулся, представляешь? Я у них в компании за своего парня была. «Адуська, собирайся! Щас на кирпичный пойдем, рабочих поддержать. Кровопийца Каплан половину землекопов из карьера уволил, машину английскую купил». Я ноги в руки — и за ними. Стою с плакатом: «Вернуть землекопов на работу, остановить самоуправство!» В участок несколько раз попадала, ага. Выйду, а назавтра то маевка, то сходка тайная на чьей-нибудь квартире, то демонстрация. Снова я с плакатом: «За восьмичасовой рабочий день! Разорвем рабские цепи!»… Ой, да ты, никак, носом клюешь? Заболталась баба. Спи, спи, светик…
Она извелась вся: Виктор как в воду канул. «Где он, что с ним?» Думай как хочешь…
— Да не переживайте вы так, — успокаивал ее Никита. — Мужская работа. Управится, вернется.
Она помогала Адусе по дому: кормила поросенка, подметала в горенке.
— Повезло твоему Витюше, — утирала Адуся передником руки, глядя, как она развешивает во дворе белье. — И личиком удалась, и работы не чураешься. Не то, что наши стриженые эсерки. На диван с ногами заберутся и дым в потолок пущают… Ой, снимай скорей! — принималась выдергивать прищепки. — Дождь, никак, начинается!
На рассвете ее будил сиплый гудок за окном. В комнате за занавеской горела лампа, разговаривали шепотом.
«С богом, Никитушка», — слышался голос Адуси.
Хлопала дверь.
Она спускала с топчана ноги, потягивалась.
— Проснулась? — заглядывала в выгородку Адуся. Аккуратно прибранная, волосы заплетены в тугую косу.
— Полежи еще. Никитушка ушел, я на рынок сбегаю. Вернусь, поедим. Встанешь, яичек в сарайке пошукай. Есть, должно быть, свежие.
Ее подмывало спросить: женаты они или нет? Революционеры вроде бы не женятся?
Женятся, оказывается. И даже венчаются. В церкви.
Они поехали с Адусей в город присмотреть калоши —
— Венчались тут с Никитушкой! — произнесла с чувством. — Родной храм.
Виленский землевладелец Василий Остроумов проклял старшего сына, связавшегося с бунтовщиками, лишил наследства. О том, чтобы благословить отступника на брак с простолюдинкой, не желал и слушать. На обряд венчания в Минск тайно приехала мать. Темную вуаль сняла только в соборе — молодая, высокая, с модной прической. На свадебной вечеринке в меблирашках не осталась, уехала тем же вечером поездом.
Молодожен Никита, устроившийся слесарем в депо, неплохо зарабатывал — тридцать два рубля в месяц. Подкопили малость за год, друзья скинулись, сколько могли. Купили развалюху на городской окраине, привели в порядок, поросеночка завели, трех наседок с петухом, собаку.
— В любви живем, это главное, — говорила Адуся. — Мне с ним ничего не страшно. Каторга, смерть — лишь бы вдвоем…
Появилось, наконец, объявление в газете, о котором предупреждал Виктор. Она пришла, как обычно, в книжную лавку на той стороне Свислочи, купила «Минский курьер». Переворачивала, стоя у прилавка, страницы, дошла до раздела объявлений. Увидела, пробегая глазами, в рамочке: «Требуется прислуга. С рекомендациями. Дом генерала Измайловича, угол Скобелевской и Полицейской».
Никита на другой день отпросился с работы, повез ее конкой в центр города. Нашли трехэтажный каменный дом с бельведером в Подгорном переулке. Вокруг все ухожено, чисто. Булыжная мостовая, засаженная тополями, деревянный тротуар. Дворник с метлой за металлической оградой метет дорожку.
— Стучитесь, я ухожу! — Никита торопливо пожал ей руку. — Увидимся!
Дворник, отворивший калитку, довел ее до крыльца, пропустил в прихожую.
— Хозяйку кличь, — изрек явившейся на звонок горничной. — По найму пожаловали.
Она поднялась вслед за пышнотелой горничной по лестнице, миновала коридор, вошла в просторный зал с мраморными колоннами.
— Тут извольте подождать, — проронила горничная, исчезая за портьерой.
Она озиралась по сторонам: до чего богатый дом! Скульптуры в углах беломраморного зала, картины в золоченых рамах вдоль стен. Обнаженная красавица под раскидистым деревом, вокруг скачущие мужчины с козлиными рожками и копытцами… Пшеничное поле солнечным днем: у стога сена закусывают косари… Корабль с сорванными парусами в бушующем море…
— Нравится? — оторвал ее от созерцания женский голос.
В дверном простенке стояла молодая дама. Высокая, бледная, в серебристом платье с кружевным воротником.
Она, торопясь, поклонилась, полезла в сумочку за газетной вырезкой.
— Вы Фейга, правильно? — шагнула к ней дама. — Какая же вы молоденькая! — оглядывала с удивлением. — Оставьте ваши бумаги, давайте знакомиться. — Александра Измайлович, — протянула руку. — Катя! — закричала, повернувшись. — Иди скорей, у нас замечательная гостья!