Фантасмагория смерти
Шрифт:
Прежде чем удалиться из зала суда, Людовик выразил желание сказать несколько слов, потому что, «быть может, они станут последними», и больше ему не удастся сказать ничего своим судьям. Людовик сказал, что больше всего он в данный момент скорбит о тысячах погибших в сентябре. Самое страшное – это подобное кровопролитие, которое, вероятно, не будет последним. Меньше всего он хотел бы, чтобы погибло такое прежде невиданное количество французов.
Это дело поистине странное и удивительное: заслушана речь адвоката, готовы обвинительные документы, теперь осталось только вынести решение. Но снова и снова окончательное решение откладывается, поскольку буквально каждый член этого Конвента, то и дело сомневающегося, хочет взять слово и высказаться с трибуны немедленно,
Список председателя суда кажется бесконечным, поскольку он то и дело пополняется новыми именами желающих заявить о себе, зачитать заготовленный памфлет, блеснуть красноречием. Так продолжается несколько дней, и с трибуны непрерывно, даже без ночных передышек, звучат то и дело теноры и дисканты патриотов с Горы, не пренебрегающих поддержкой галерей, на которых по-прежнему восседают немытые тетки из предместий, весьма громко выражающие свое мнение.
Суть всех этих прений сводится к тому, что Людовик виновен. Его вина не должна вызывать сомнения ни у кого. Вопрос же только в том, кто именно должен выносить вердикт «виновен»: Конвент или же так называемые представители французского народа. Но, с другой стороны, если данный вопрос вынести на решение народного собрания, как того требуют жирондисты, то придется дать и отсрочку вынесению приговора, чего якобинцы позволить никак не могут. Им нужно скорее, как можно скорее осуществить этот приговор! И потому они в запале кричат: «Жирондисты, вы – фальшивые патриоты! Вы хотите представить короля как мученика, когда на самом деле его казнь – всего лишь достойная кара!».
Теперь остается только пожалеть несчастных жирондистов, конец которых уже не за горами. Они хотели бы присвоить Людовику статус военнопленного, в связи с чем его нельзя было бы так просто казнить: только с точки зрения законности, без намека на несправедливость. А ведь они правы: с хорошими людьми следует сохранять добрые отношения, хотя при этом они и теряют почву под ногами, вызывая недовольство ярых патриотов. Смотреть же на их муки и на то, как они пытаются извиваться между просвещенной Европой и якобинцами, просто невыносимо. Зрелище это поистине жалкое.
С другой стороны, мир никак не может принять формулы, выдвигаемые Конвентом в связи с дикостью их содержания. Так, 19 ноября с некоторым изумлением был встречен один из декретов, в котором проводилась мысль, что любая нация, желающая вслед за Францией сбросить с себя цепи деспотизма, немедленно становится ее сестрой и может рассчитывать целиком и полностью на ее поддержку. Чистая риторика, которая тем не менее вызвала страшный шум среди дипломатических миссий и которую они не могли одобрить в любом случае.
Но благодаря следующему декрету французский Конвент рухнул в грязь перед лицом всего мира. Правда, он касался вопроса об образовании, но произвел на все страны впечатление разорвавшейся бомбы: они поняли, с кем им теперь придется иметь дело. В собрании в тот раз обсуждались проблемы народного образования, и некий Дюпон, полагая, будто его мнение будет встречено миром с интересом, самодовольно заявил: «По вопросу о народном образовании я могу сказать только одно: я атеист», после чего тысячи людей за рубежом буквально обомлели и лишились на время дара речи, хотя в самом Конвенте подобную сентенцию пропустили мимо ушей.
И вот теперь в свободной Франции назревало третье действо под названием «цареубийство», и страны мира не могли оставаться в стороне. Иностранные дворы, большинство из которых предпочитали делать заявления, сжимая в одной руке обнаженный меч, а в другой пальмовую ветвь, высказывались о правах человека, уж поскольку Франция объявляла себя царством Разума и Равенства. Каждого нужно судить в связи с буквой закона, убеждали Англия и Испания.
Но, вероятно, понятия о справедливости разные у Европы и патриотов Франции. Ведь сколько таких горячих голов в зале суда требуют именно ее же. А сколько калек и инвалидов приходят, требуя справедливого
Наконец дошло и до настоящей драки между патриотами, настроенными решительно и не очень решительно. Свалка произошла достаточно позорная, и для успокоения собравшихся пришлось прибегнуть к помощи Сантера и парижского мэра Шамбона. При этом Шамбон вскоре вынужден был признать свое поражение и удалиться, говоря, что для подобной ситуации «у него слишком слабые легкие».
На фоне всей этой фантасмагории народ продолжает завывать: «Хлеба или убейте нас!», а «друг народа» Марат едва не умирает от сердечного приступа и лихорадки, и его слова передаются из уст в уста: «Болтливый народ, не пора ли тебе наконец действовать?». Так проходит декабрь, Новый год, а конца-краю нескончаемым прениям все не видно. В списке желающих высказаться о судьбе короля находятся еще, как минимум, 50 депутатов. В результате окончательное поименное голосование назначается на 15 января 1793 года, и это уже станет практически финалом столь долгой драмы.
И вот главный вопрос любого суда: виновен или не виновен? За ним, правда, следует еще одно важное обстоятельство: каким будет наказание? В крайнем волнении находится не только Париж, но и вся Европа.
Что касается виновности, то по этому поводу у патриотов ни малейших сомнений не возникает, да и не возникало никогда: конечно, виновен. Во всяком случае, именно таково постановление Конвента. В голосовании не приняли участие лишь 28 человек, но никто не решился прямо сказать: «Не виновен». Что же касается второго вопроса, то якобинцы полагают, что жирондисты не правы, требуя обращения к народу. Разве такое обращение не расколет страну на два враждебных лагеря и разве это не чревато новой гражданской войной? Таким образом, вывод напрашивается сам собой: никакого обращения к народу не будет и быть не должно в принципе. Так решили патриоты, и голос их оказался решающим, после чего они спокойно отправились спать этой ночью.
На следующий день, 16 января 1793 года, весь Париж занимает только суд над королем, на котором собрались 749 депутатов. Отсутствуют по болезни 8 человек и около 20 находятся в различных командировках. И все же патриотам приходится нервничать, поскольку жирондисты надеются настоять на своей точке зрения большинством в две трети голосов. Но тут в дело вмешивается Дантон, только вернувшийся из Нидерландов. Своим громовым голосом он требует, чтобы данный вопрос был решен безотлагательно и вообще непрерывно, то есть заседание должно продолжаться до тех пор, пока приговор не будет вынесен. Что же касается жирондистов, то их инсинуации, по мнению Дантона, можно будет решить «в порядке дня».
Поименное голосование (appel nominal) началось лишь в 8 часов вечера. Теперь отвечать должен каждый – и решительный, и нерешительный, и тот, кто до смерти боится королевской тирании, и тот, кто точно так же страшится анархии. Эта долгая и безумная сцена растянулась от среды до воскресенья. День сменяла ночь, а один оратор, сменяя другого, поднимался по ступеням трибуны. На время тусклые лампы выхватывали из мрака эти бледные от недосыпания и волнения лица, а потом ораторы вновь пропадали в зеленоватом мраке, чем-то неуловимо напоминая неких выходцев из преисподней. Весы правосудия дрожали, содрогаясь от слов «смерть», «пожизненное изгнание», «пожизненное заключение». Слово «смерть» здесь произносилось довольно часто, но как-то несмело, завуалированно, с реверансами и пояснениями, с присоединениями просьб о помиловании, правда, довольно слабых и неубедительных.