Фантастические тетради
Шрифт:
— Вы дрались? — спросил Альба, потирая заспанные глаза.
— Иди, сынок, посмотри, как мы рисуем, — позвал его старший Гренс, — лучше, чем ты.
Альба подошел, но, увидев сюрреалистические букеты, один сюрреалистичней другого, так расхохотался, что больше не смог заснуть. И до поздней ночи, на пару со счастливым дядюшкой Ло, расписывал изнанки холстов, обучая своего опекуна приемам «никчемного рисования».
— Вы опять думаете, дядя Ло, — доносилось то и дело из раскрытой форточки кухни. — Не надо думать.
А Голли, отпросившись по делам, молча сидел под окном на перевернутом корыте и обшаривал фиолетовым взглядом то голубое небо, то снежную поляну, то лысые елочки, торчащие из-под снега у самого подножья холма.
Глава 26
— Просыпайся, Рафаэль, отец уже храпит.
— А я не сплю, — понеслось из-под одеяла.
— Правильно, зачем тебе спасть? Потеряешь бдительность.
— Как же? — удивился Альба. — Разве я не должен отдыхать от этого кошмара?
— Который, заметь, ты сам же устроил.
— Это не совсем так.
— Да, ты выспался и передумал присваивать себе миссию творца?
— Это уже совсем не так…
— Одевайся, сегодня я тебя выведу на чистую воду.
Альба еще кутался в одеяло и что-то бормотал насчет чистой воды, за которой не обязательно карабкаться на гору. Что приемники здесь все равно не работают и вообще ему все давно надоело. Но Голл Гренс был непоколебим и, проявив упорство, все-таки дотащил полусонного детеныша мадисты до середины холма к одиноко торчащему дереву, на ветках которого все еще болталась пара обмороженных листьев.
Под этим деревом папаша Гренс установил скамейку и в былые годы, в приступы беспросветной меланхолии, мог просиживать на ней часами. С годами скамейка основательно вросла в землю, и если бы Голли заранее не соскреб с нее снег, вообще не была бы видна.
— Смотри, — Гренс протянул Альбе скрюченный лист, — помнишь, как на Земле называются такие деревья?
Альба поднес его к глазам и попытался выпрямить, но лист рассыпался на ладони.
— Похоже на вишню, только у вишни листья короче. А красные ягодки на нем были?
— Не важно. Твоя задача заключается в том, чтобы к утру оно покрылось хвоей.
— Хвоей? — удивился Альба. — Ты до сих пор мне не веришь?
— Верю, но если не сможешь — признавайся сразу.
— Смогу, — признался Альба, — ты начинаешь злоупотреблять моим покладистым характером. Эти дешевые трюки могут выдать тайну, о которой никто знать не должен.
— Последний раз… не бойся, за деревом все равно никто не наблюдает.
Они устроились на скамейке, будто в ожидании чуда, и замолчали. Но Голли распирало от нетерпения и любопытства.
— Я тебе не мешаю?
— Мне? — переспросил Альба. — Вовсе нет.
— Ты
— Если я начну думать, сочиняя стихотворение, не свяжу и двух слов.
— А прозу ты не пробовал сочинять?
— Нет, — Альба поморщился от отвращения, — это не для меня.
— Вот отец, допустим, прозаик. Тоже хорошее творчество. Правда, от этого он возомнил себя летописцем.
— Правильно, — согласился он, — проза не похожа на творчество, отчеты… вот и все. Мне не перед кем отчитываться.
— Феликс изучил всю твою тетрадь. Ему понравилось.
— Я рад.
— Он сказал, что отец прав, — что-то есть в твоих стихах… неземное. Только он не может понять что.
— И не поймет, — вздохнул Альба, — потому что стихи как раз и есть моя единственная точка соприкосновения с тем, что он называет «земным».
— А рисунки?
— При чем здесь рисунки? Это всего лишь способ понять, что получилось. Я ведь не могу доверять только человеческим ощущениям. Они, ты же сам знаешь, как обманывают. У меня свои органы чувств.
— Что ты анализируешь этими органами?
— Я же говорил, фальшь.
— В самом деле? В белых цветах тоже может быть фальшь?
— В цветах может быть все. Абсолютно все. Я не буду объяснять. Во-первых, ты все равно не поймешь, а во-вторых, ты ведь мне не объяснил, почему твой корабль оказался в Хаброне. Ты мне ничегошеньки не объяснил.
— Ты ведь не хочешь понимать мой язык, а как это переводится на твой… я не знаю.
— Знаешь. Просто считаешь меня дебилом.
— Я считаю, что мы все поторопились, поэтому наделали глупостей…
— Нет, нет! — запротестовал Альба. — Ты не должен так говорить. Я сам один во всем виноват. И не хочу переложить на вас вину, а только прошу помочь мне. Я сроду никого ни о чем не просил, но теперь это в ваших интересах. Мне надо только понять. Дальше я сам справлюсь.
— А если не поймешь?
— Значит, так и буду сидеть на скамейке, наблюдать, как все рушится вокруг.
— Расскажи мне о Хаброне. Как тебе удалось из него выбраться?
— Это не зрелищно.
— Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Что было с тобой в «часах», вспомни.
— Ничего.
— Там действительно отсутствует время-пространство?
— Чудак акрусианин. Я же сказал, там нет ничего. Чтобы появилось время — надо иметь точку отсчета, чтобы поставить эту точку — надо иметь пространство. Чтобы сделать пространство — нужно время.
— Как же ты это делал? Откуда брал точку?
— Из себя, откуда ж еще… если больше ничего нет.
— Сколько раз ты это проделывал?
— Не помню. Надо посмотреть по медицинской карте. Это не трудно. Трудно потом, когда склонится над тобой какая-нибудь рожа в чепчике и скажет: «Ой, Альбертик очнулся!» Чувствуешь себя кретином.