Фантастика 1968
Шрифт:
Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко — застывшие глаза, серые пряди из-под платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.
— Твой пацанчик, мать? — спросил Володя.
— Мои все убитые, — ответила старуха и взяла мальчика на руки.
Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног
Потом снова дорога вела их.
И когда деревни не стало видно, Володя спросил:
— Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?
— Дойти до Берлина — и вернуться, — ответил он. — Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.
А через час начался бой, и Володю убило…
Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.
— Заснул, Дед? — спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. — Москва скоро.
Дед открыл глаза — как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.
Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.
— Что вы на меня так смотрите? — улыбнулся он. — Догадываетесь, откуда музыка, да?
И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.
— Вот он где у меня, вот, — смеялся парнишка и бережно похлопывал себя по груди, — таллинский! — И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. — Раз в пять лет на подзарядку ложиться, а пока — хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для подводного спорта — вещь незаменимая!
Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:
— Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже испытывают их на добровольцах.
«Нет, показалось, — подумал Дед. — Не похож он на Володю: глупый». И сказал сожалея:
— Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы — близнецы были с братом…
— Так то когда было? — ничуть не обижаясь, перебил водитель. — Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была — одна смехота. А вы говорите!..
Между тем действительно подлетали к Москве.
Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три… нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на письма не отвечают…
Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры;
Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон… Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров — было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.
Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: «СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!» Слава! Слава! Слава! — кричали плакаты и транспаранты.
И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. «Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!» За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.
К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.
Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.
У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе «Первоклашка».
Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок — на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.
«Пропуска! — пронеслось над толпой. — Дальше по пропускам. Какие пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным». Толпа растекалась.
Люди выстраивались вдоль тротуаров.
Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного, все же он зачем-то похлопал себя по карманам. Всюду было пусто. Только в кармане гимнастерки под его пальцами щелкнул плотный бумажный четырехугольник, и на дне обнаружилось что-то маленькое, твердое, с неровными краями.
Дед расстегнул гимнастерку и вынул это. Двое мальчишек-солдат глянули на него со смутной фотографии, и перекатился по ладони согревшийся на груди тяжелый кусочек свинца. Осколок давно не попадался Деду на глаза, и он забыл о нем вовсе. И сейчас, зажав его в кулаке и медленно шагая по мостовой. Дед хотел припомнить, при каких именно обстоятельствах он упал когда-то, брошенный на землю этим маленьким кусочком металла; или не упал в тот раз, а продолжал бежать, припадая на разбухшую от крови ногу? На какой дороге, на какой земле? Неясно вспомнилась ему палатка, где лежал он, мучаясь от боли и жара, ожидая очереди к столу под желтым светом керосиновых ламп, заслоненному от него людьми в белом; вспомнились головы в бинтах, на белых подушках, и крошечная прозрачная девочка с бантиками — видно, какую-то песенку пела им, недвижимым, эта девочка; и еще вспомнилась чудная, гулкая церковь, где очень высоко, в разрушенной снарядом крыше было видно ночное небо; потом оно на мгновение исчезло, заслоненное лицом женщины-врача, склонившейся над ним. Но когда именно извлекли из его тела этот осколок, — нет, уже не мог Дед вспомнить.