Фантастика 1972
Шрифт:
– По работам да. Лично - почти нет, лекции его слушал да некоторые доклады. Вопросы задавал…
– И что он?… Как ученый, я имею в виду.
– Как тебе сказать… Он, конечно, тоже был из богопоклонников, верящих в разумное и простое для описания устройства мира. Но, я ж говорю, он был мужик с размахом, искал общее. Грубо говоря, его физический бог не мельтешил, не разменивался на частные закончики - тяготения, электромагнитной индукции, тому подобное, - а установил какой-то один, крупный, который мы и не знаем. Это он и искал, во всяком разе, его последняя идея о геометризации времени к тому и вела… Слушай!
–
– А почему это вдруг тебя заинтересовало? Постой-постой, может, ты объяснишь эту чертовщину: вчера некролог о Тураеве, сегодня “с прискорбием сообщают” о Загурском… Хороший, кстати, был человек, студенты особенно будут горевать, у него был лозунг: “Загурский на стипендию не влияет”. В чем дело?
– Завтра еще один некролог будет, - меланхолично заметил Коломиец, - о Степане Степановиче Хвоще, ученом секретаре института.
– Фью!… - присвистнул Чекан.
– Руководство института теорпроблем один за другим! То-то всякие сплетни ходят: что покушение, диверсия, что прокуратура ничего найти не может… А секретарь нашей кафедры Галина Сергеевна, напротив, уверяет, что всех уже арестовали.
– Да какое покушение, кого арестовали?
– досадливо скривился Стась.
– Погодь, а ты почему в курсе? Тебе что,. поручили расследование?
– Угу… - Коломиец решил не уточнять, как вышло, что ему “поручили”.
– Ну-у, брат, поздравляю, такое дело доверили! Далеко пойдешь!
– Может, слишком даже далеко…
И он как на духу рассказал приятелю всю историю.
– Ну дела-а… - протянул Борис.
– Такого действительно еще не бывало. Верно я тебе говорил про подспудное кипение страстей в науке - за внешним-то бесстрастием. Не совсем психически здоров он, научный мир. Это и понятно - узкая специализация. Любая ограниченная цель - будь то даже научное творчество, даже поиск истины - деформирует психику. Но не до такой же, простите меня, степени! Стась, а может, здесь что-то не так, а?
– Что не так?
– Не знаю… Слушай!
– У Чекана зеленовато засветились глаза.
– Дай мне эти тураевские бумаги, а?
– Что-о? Иди-иди… - Коломиец даже взял с соседнего стула портфель и положил его себе на колени.
– Не хватало мне, чтобы ты еще на этом гробанулся.
Но Борис уже воодушевился: теперь всю свою эмоциональную мощь, которую недавно расходовал на ерунду, на абстрактную - без фамилий и юридических фактов - критику положения в своей науке, он направил на ясную и близкую цель: прочесть заметки.
В паре “Борька - Стась” в школьные времена он был старшим, Коломиец ему всегда уступал, и теперь он рассчитывал на успех.
– Да бро-ось ты, в самом-то деле, внушили вы там себе бог весть что!
– начал он.
– Ну посуди трезво, если еще способен: вот я сижу перед тобой - молодой, красивый, красномордый… - и оттого, что прочту какие-то бумаги, вдруг околею?! Анекдот!
– Те были не менее красивы, чем ты. А Хвощ так даже и красномордый.
– Ну хорошо, - зашел Борис с другого конца.
– Ты сам-то их прочел, эти бумаги?
– Конечно. И не один раз.
– Ну и жив-здоров? Температура, давление, пульс - все в порядке?
– Хм, так ведь я другое дело, я не физик.
– Дубы вы все-таки там в прокуратуре, извини, конечно, - сил нет! Что твой шеф, что ты. Для вас все физики на одну колодку - вот вы
Коломиец, хотя сердце его помальчишески таяло, когда Борька устремлял на него просящие зеленые глаза, решил быть твердым, как скала.
– Между прочим, пока так и было, физики, прочтя, умерли, нефизики остались. И не заговаривай ты мне зубы, Борь, ничего не выйдет. Для тебя - именно для тебя, с твоим богатым воображением - эти записи губительны.
– Что ты, Стась, говорю тебе без дураков: перед тобой сидит диалектический оптимум.
– Это ты, что ли?
– Именно я. Я - физик-квантовик, с теориями пространствавремени знаком постольку поскольку, для общего развития… хотя лучше тебя, разумеется. То есть в достаточной степени лучше, чтобы вникнуть в суть заметок Тураева, но явно недостаточно, чтобы - даже если верить в твою с Мельником кошмарную теорию - от этого прыгнуть в ящик и захлопнуть над собой крышку. Усвоил?
– Ага… Вообще в твоих доводах что-то есть,-сказал Стась.Мы действительно упростили деление до “физиков” и “нефизиков” - это примитивно, ты прав. Вот и надо будет найти кого-то с таким диалектическим оптимумом и дать ему на заключение.
– Так ты уже нашел, чудило! Давай, - Борис протянул руку к портфелю.
– Э, нет, Борь, только не тебе! Физиков много, а ты для меня один.
– То есть… ты нахально берешь подсказанную тебе идею, а меня побоку, так? Не хочешь уважить меня как специалиста?
– Чекан потемнел.
– Да не сердись ты, чудак-человек, ведь рискованно же очень!
– Понимаю: заботишься о моей жизни, а заодно и о своем прокурорском будущем. Ну, так считай, что лично для тебя я уже покойник. Меня нет и не было. Девушка, получите с меня!
Ну, если Борис потребовал счет, это всерьез. Коломиец заколебался:
– Да погоди ты, погоди… Ладно, - он раскрыл портфель, - дать я тебе их с собой не дам, а здесь прочти. Ты сейчас пьян, не все усвоишь - валяй.
И он начал по листику выдавать Борису - сначала конспект Загурского, а затем и заметки Тураева; прочитанное тотчас забирал назад.
– Да-а… - потянул Чекан, возвращая Стасю последнюю страницу.
– Действительно, есть над чем поломать голову. Совершенно новый поворот темы.
– А конкретней?
– придвинулся к нему Коломиец.
– Что - конкретней? Вот теперь возьму и умру, ага!
– Ты так не шути, пока что счет 3:0 не в нашу пользу. А все-таки по существу ты можешь что-то сказать?
– Понимаешь… - Борис в затруднении поскреб плохо выбритые щеки - сперва правую, потом левую.
– Так сразу и не выразить, подумать надо. Ну первую часть этой идеи - что в записи Загурского - я и раньше знал. Вся физическая общественность нашего города о ней знает, разговоров немало было. Но… это ведь только присказка, а сама-то сказка - в записях Тураева. Сан Саныча. Верно, есть там что-то такое… с жутинкой. Сразу и не ухватить, что именно… - Чекан задумался, потом сказал: - Поэт все-таки был Александр Александрович, именно физик-поэт, физиклирик, хотя журналисты по скудости ума и противопоставляют одно другому. Он умел глубоко чувствовать мысль, умел дать образ проблемы, понимаешь?