Фантастика 1972

Булычев Кир

Баржин распахнул окно: в комнате было накурено. С улицы хлынул поток сырого и холодного воздуха. Баржин с йаблаждением вдохнул его. “Устал, - подумал он.
– Устал. И хочу спать”. Он собрался было выйти в кухню, погасить свет и посидеть там в одиночестве, когда раздался звонок.

Странно… Больше Баржин никого не ждал.

На пороге стоял Старик. А рядом незнакомый пожилой человек, чем-то его напоминающий, - такой же высокий и тощий, с узким лицом и тяжелым подбородком.

– Принимаете гостей, Борис Вениаминович?
– спросил Старик.

Баржин

отступил, жестом приглашая их войти.

– А это мой подарок к вашему юбилею, - сказал Старик.
– Феликс Максимилианович Райновский, прошу любить и жаловать. Только что прилетел из Москвы, потому мы с ним и задержались несколько.

Райновский!

Баржин взглянул на Старика.

Но тот был абсолютно серьезен.

Только где-то в углах глаз… Хотя нет, это были просто морщинки.

– Очень рад.
– Баржин пожал руку Райновскому и распахнул дверь в комнату.
– Прошу!

При виде Старика все вскочили.

Из спальни высунулись Зойка и Гиго. Увидев Райновского, Гиго прямо-таки ошалел.

– Феликс Максимилианович! Вырвались-таки?

– Кто устоит перед натиском Чехашвили?
– сказал Старик.

– Штрафную им!
– потребовал Озол.

– Можно, - согласился Райновский.
– Сыро как-то у вас в Ленинграде. Так что с удовольствием…

– Это что за фокусы?
– шепотом спросил Баржин у Гиго.

– Я не был уверен, что получится, вот и молчал.

Не прошло и часа, а Баржину стало казаться, что Райновский работает с ними с самого начала, настолько легко и естественно вошел он в их “братию”. Это было приятно и самому Баржину, и - он ясно видел это - всем остальным.

Озол притащил поднос, уставленный чашками с дымящимся кофе, а Старику, не признававшему “этого поветрия”, кирпично заваренный чай.

– Ну-с, - сказал Райновский, принимая протянутую ему Зойкой чашку, - а теперь два слова о деле. Только два слова, потому что всерьез мы будем говорить завтра, ибо утро, как известно, вечера мудренее. В общих чертах я о вашей работе знаю. Я имею в виду не лонг-стресс. Я имею в виду хомофеноменологию. Знаю из вашего, Гиго Бесарионович, письма и из неоднократных разговоров со старым моим приятелем Иваном Михайловичем, - Райновский сделал легкий поклон в сторону Старика.
– И сдается мне, что вы не только на правильном пути, но и, как любят выражаться борзописцы, вышли на финишную прямую. И сегодняшняя ваша неудача, по-моему, вытекает не из неправильности общих предпосылок, а из погрешностей эксперимента.

– Яновский напортачил, да?
– спросил Озол.

– Адька!
– рыкнул на него Поздняков.
– Вы хотите сказать, Феликс Максимилианович, что система внушения…

– Я очень ценю коллегу Яновского, - сказал Райновский.
– И должен признаться, что он организовал все очень хорошо. Вот только что внушать? Это, боюсь, вы с ним не продумали. Что же до технической стороны, повторяю, она была организована на совесть. Я бы, правда, несмотря на высокую степень гипнабельности Германа Константиновича, подкрепил внушение химиотерапией.
– Лешка не удержался от улыбки:

в свое время он предлагал это.
– Торидазин, а еще лучщe - мелларил. Можете вы его достать?

– Достанем, - прогудел Гиго.
– Достанем, Феликс Максимилианович!

– Прекрасно. Что же до внушения, то его, я думаю, будем строить по следующей схеме…

Озол, слушавший весь этот разговор, сидя на краешке письменного стола, внезапно отключился от окружающего. С ним такое бывало, он называл это “абстрагироваться”. Он почувствовал пока еще смутные, размытые, как на недопроявленной фотографии, контуры рассказа, который, возможно, даже не будет фантастическим.

Впрочем, нет - будет, конечно, потому что Озол всегда должен был заглядывать на дюжину шагов вперед…

А Баржин улыбался. Он слушал Райновского и чувствовал, как исчезает куда-то, тает в прокуренном, но, вопреки медицине, таком живительном воздухе комнаты его тоскливая неприкаянность.

Потому что никакого тупика нет. Есть только маленький полустанок в ночи. Поезд стоит здесь совсем недолго, можно только выскочить на платформу, походить, разминая ноги, по хрусткому снегу, искрящемуся в холодном свете ртутных ламп, выкурить сигарету - и снова в путь, дальше, дальше, потому что полустанок - это лишь короткая остановка и немного грусти, оставшейся там, позади…

БОРИС РОМАНОВСКИЙ Две руки

–Поверьте мне, этот ребенок не должен появляться на свет, - сказал доктор, протирая старомодные очки и глядя близорукими глазами в полированную поверхность стола, - не должен. Повторяю вам. Он родится без обеих рук. Минимум без кистей рук. Анализы генов показали это вполне определенно.
– Доктор был человеком добрым и очень мучился сам, вынося приговор.

– Но почему?
– спросил Аристотель Ямамото.
– Почему?

– Каждый человек, - устало сказал доктор, надев очки и подняв наконец глаза, - располагает парным механизмом для выработки любого и каждого наследственного признака: один набор генетических инструкций - от наших отцов, другой - от наших матерей. Например, цвет наших глаз. Если встречаются два гена, запрограммированных на голубой цвет - глаза будут голубые. Но если один из наборов будет запрограммирован на карий, глаза будут карие. Карий цвет является доминирующим.

– Да, но…

Доктор остановил его движением руки.

– Вы и ваша уважаемая супруга являетесь уроженцами Нагасаки, - сказал он, - на формирование генов ваших почтенных родителей оказывали влияние и атомная бомба, и последующие испытания таких бомб на атоллах Тихого океана, и зараженная нераспавшимися остатками ядерных веществ земля нашего города. Сумасшествие того безумного мира сказывается теперь на вас и ваших детях. И все-таки, если бы вы попали ко мне раньше, я мог бы еще что-тс сделать. Врачи-генетики могут сейчас чинить гены или подбирать здоровые пары. Но вы пришли ко мне слишком поздно. Слишком поздно!… Вот почему!