Фантастика 1980
Шрифт:
Правда, сейчас не время и не место рассказывать Жану, где именно прочел он эти строки.
— …это были славные стихи, — сказал он, — и написал их мой земляк, еще в прошлом веке. Если хочешь, я прочту строфу…
Жан не отозвался, и Октавиан размеренно прочитал:
За грань нелюдимого завтра Далекий забросит нас миг, Но, вставши над суетным прахом, Как песня останется мир.Еще
— Чего молчишь? — спросил он.
— Чтобы дать тебе поговорить.
— Сердишься?
— Чего там, — ответил Жан, но было видно, что он просто кипит от злости.
— Но пойми, я думаю, что нам именно так и следует поступить. — Жан не отвечал, и Октавиан продолжал: — Они мне очень дороги, — и он похлопал ладонью по большому капсюлю. — Вот здесь двадцать философских трактатов, столько же математических, сорок романов, тысяча стихов и почти все песни с планеты № 1208. А здесь, — кивнул он на другую, — копии гениальных картин с планеты № 913. Здесь, — и перед его глазами вдруг встали обрывистые горы на Молде, планете с двумя солнцами, которую населял гордый и мудрый народ. — Здесь, — повторил он, но заметил, что Жан его не слушает…
И Октавиан смолк, не выказывая ни обиды, ни удивления.
Он протянул руку, осторожно взял следующий капсюль, бережно положил на пюпитр и принялся составлять тщательную опись. Вот уже четыре дня они были заняты этой работой.
Упаковав капсюли, они погружали их в специальные сейфы и отвозили на борт космической лодки, чудом уцелевшей при столкновении с метеоритом. Наткнулся на нее Жан, когда в начале недели вылетел узнать размеры катастрофы. Завтра крохотный корабль должен был вылететь к Земле.
Октавиан почувствовал на себе взгляд француза, поднял голову. Лицо Жана было неузнаваемо. Оно выражало не то лютую ненависть, не то боль. Октавиан так и не понял, истинктивно отступил на шаг. Таким он никогда не видел Жана, но знал, уже четвертый день знал, что эта минута наступит, и надо будет выдержать натиск. Он знал еще, что космическая лодка полетит к Земле, и на ее борту две тысячи капсюль. Она полетит, а они останутся здесь.
«SOS!» — волны разбегались в космосе… и вдруг он услышал какие-то шорохи в наушниках. Неужели кто-то за миллионы километров уловил сигнал бедствия? Неужели? Он стал настраивать приемник.
Они стояли лицом к лицу. Вышли из кабины Ганса и стали друг против друга. Октавиан никак не мог совладать с тиком левой щеки, и Жан Фошеро глядел на него с ясной издевкой.
Октавиан вскинул глаза, решившись довести разговор до конца: — Опять за
— Может быть, — прищурил глаза Жан. — Почему бы и нет?
— Как бы то ни было, помогаешь…
— Надо же чем-нибудь заняться. Не ровен час, как бы с тоски не завыл, глядя на звезды.
— Только и всего? Но ведь это значит… Ты знаешь, что это значит?…
Из каюты донесся глухой стон, и Октавиан Маниу вздрогнул. Лицо француза снова приняло ехидное выражение.
— Ты, наверное, невероятно глуп, — сказал Жан. — Хотя почему же глуп? Ты просто дико наивен. — И он захохотал.
Смех полоснул ножом по сердцу. Октавиану оставалось только молчать. А француз все хихикал:
— Знаешь, что я себе представил? Как два мертвеца пытаются оживить третьего… Да, да! Красиво, не так ли?
Маниу смотрел на него с жалостью, даже с состраданием.
Жан вдруг схватил его за грудь, затрясся в ярости:
— На что рассчитываешь? Что ты ждешь, что ты ждешь? Ведь знаешь — никто не придет. Никогда! Знаешь? Нас слышат, но я не могу передать наши координаты, и наш гроб будет летать…
Он смолк на полуслове. Они оба знали, сколько будет лететь «гроб». Он мог лететь хоть тысячу лет и стать настоящим гробом, потому что припасов, воды и воздуха было еще на два месяца. Но все могло кончиться и в следующий миг. Все зависело от воли случая и судьбы.
Октавиан положил руку на плечо француза.
— Ладно, — сказал тот, несколько успокоившись. — Ганс счастливее нас…
— Кто знает…
— Ты ему ничего не говорил?
— Нет. Зачем? Он по-прежнему уверен, что случайно свалился с борта машинного блока, когда я, дескать, был вынужден сделать резкий поворот. О столкновении он ничего не знает. И не должен знать.
— Уж лучше бы сразу умер. По меньшей мере, не знал бы правды. Иной раз лучше не знать правды.
— Нет, не лучше, — убежденно возразил Октавиан. — Он рядом с нами, как всегда…
— Он с нами только благодаря реаниматору. Думаешь, его можно вечно поддерживать в таком состоянии?
— Так оно лучше, — повторил Октавиан. — Успокойся и займись делом, передай координаты нашего местонахождения…
— Думаешь, Ганс спасибо скажет? За то, что ты его терроризировал три месяца? Чтобы в конце концов он все-таки умер? Задыхаясь, умер от голода, холода, жажды?…
— Нет, — сказал Октавиан, — у нас появилась надежда на спасение…
— Ты ведь доктор, — крикнул ему в лицо Фошеро. — Ты ведь-доктор, понимаешь? Ты мужчина, и должен смотреть правде в глаза!
— Правде? Но у нас возникла надежда!
Разговор стал его раздражать. Он знал, что за этим последует. Француз снова скажет о кубических сантиметрах воздуха, воды и еще что-то об идеализме, который рука об руку с идиотизмом и беспросветной тупостью, о считанных днях, которые остались на их долю. Уже четыре дня обсуждалось одно и то же, это просто надоело, и Октавиан раздельно сказал: