"Фантастика 2023-200". Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Про улучшение условий труда, ликвидацию безработицы — тут все правильно сказано, но не сказано — а как улучшить? А как безработицу ликвидировать?
— То есть, ты считаешь, что можно не обращать внимания?
— Считаю, что это напрасная трата времени. Ну, покричат они, что нация превыше всего, ну и что? И французы о том кричат, и норвежцы, сам слышал, а мы-то, разве другие? Мы тоже иной раз кричим, точнее — кричали особенно, если в кабаке — за веру, за царя и отечество. Ну, сам посуди — какая нация не считает, что она самая лучшая и что ей отведена особая роль в истории? Даже финны, и прочие чухонцы,
Эх, Вадим. Человек ты умный, но не ты первый, не ты и последний, кто не воспринял всерьез зарождающийся фашизм. Что ж, будем ждать и работать дальше. Можно, разумеется, прямо сейчас и Гитлера убить, но не сделаем ли этим хуже? Не придет ли новый фюрер, еще более опасный, нежели неудачливый художник? Будем думать. А пока нужно поддержать Потылицына в его издательском деле. Стартовый капитал обеспечу, а в Берлине русских эмигрантов много, хороших авторов тоже хватает. Так что, какая-никакая, но прибыль будет. Если на содержание здешнего торгпредства хватит, уже хорошо. А параллельно, разумеется, продолжаем делать свое дело. Внешняя разведка — это не только получение информации, но и другое.
В Праге как раз должен выйти сборник «Смена вех», авторы которого ратуют за принятие результатов Октябрьской революции. Что ж, от принятия результатов всего один шаг к сотрудничеству. А нам необходимо, чтобы те люди, которые покинули Россию, начали в нее возвращаться. В моей реальности в Берлине начала выходить газета, которая распространяла идеи «сменовеховства». Как, бишь ее? Не то «Кануны», не то «Накануне». Пусть будет «Накануне». Название неплохое, а еще перекликается с названием романа Тургенева.
Глава 10
Красный граф
Не люблю садиться за столик, если там уже кто-то сидит. Напоминает советские столовые. Но коли уж я сюда пришел, так не уходить же. Берлин — это вам не Париж, здесь ресторанов поменьше. Вот, завтра на поезд, а скоро уже буду и дома. В том смысле — что в родном торгпредстве, в Париже.
Официант, именуемый кельнером, уверенно провел меня в зал, заполненный народом. Свободных мест почти не было, за исключением стола, за которым уже сидел какой-то мужчина.
— Herr, wurden Sie etwas dagegen haben? — поинтересовался кельнер.
— Валяй, — добродушно отозвался тот по-русски, потом заметил. — Будет хоть с кем чокнуться. Терпеть не могу пить один.
Мой сосед — мужчина, одетый в поношенный, но некогда элегантный костюм-тройку, человек еще не старый — лет сорока, но возраста ему добавляли округлые, слегка отвисшие щеки, а в глазах затаилось нечто, что отличает беженцев или эмигрантов, от «коренного» населения — не то испуг, не то недоверие к окружающему миру. И то, что он русский, можно определить не только по русскому языку, но и по манерам. Никто из европейцев не стал бы пить водку в середине дня, да еще и переживать, что не с кем чокнуться.
Явно стеснен в средствах, но покушать этот человек любит, потому что его половина столика заставлена яства. Некоторые тарелки даже «залезли» на мою сторону. И ел он очень красиво — обстоятельно, но без спешки. Посмотришь — сам захочешь есть. Мне этот мужчина напоминал одного известного писателя, но его в это время в Берлине быть не должно. Или я что-то путаю?
— Вы русский? — неожиданно поинтересовался мужчина.
— Есть сомнения? —
К официанту я обращался на немецком, но мой немецкий содержал в себе русские слова. Я уж и так собой очень гордился, потому что в здешней реальности довольно неплохо спикаю по аглицки, и парлею по французской мове. А выучить за такой короткий момент еще и немецкий — перебор. Заучил десяток-другой обиходных слов — уже неплохо. Вот, коли поживу в Германии да Австрии с полгодика, тогда и язык стану знать получше.
— Есть, — отозвался мужчина, наливая себе из крошечного графинчика в не менее крошечную рюмочку. Опрокинув, поморщился и пояснил. — Вы говорите по-русски как прирожденный русак, но слишком хорошо одеты и не заказали себе ни шнапса, ни пива. А ведь немецкие сосиски невозможно есть, не запивая их водкой. Немецкий шнапс так себе, но за отсутствием водки тоже сойдет.
Вот тут он не прав. Немецкие сосиски — девятое чудо света. Особенно если вспомнить, что во Франции сосиски делать вообще не умеют, да и не считают нужным. Касательно же того, что русский, а не пьет, я это слышал и в той реальности, и в этой. Обсуждать же или оправдываться мне не хотелось, поэтому я только пожал плечами и приналег на сосиски и тушеную капусту. Где-то на подходе еще был кофе, а больше мне ничего и не требовалось. Сравнивать шнапс с нашей водкой не стану, а сразу же соглашусь, что водка лучше. А моим заказом сосед был явно разочарован. Не станешь же чокаться рюмочкой с чашкой кофе?
Отчего-то не хотелось знакомится с соседом за столиком, пусть он и напоминал известного писателя, но тот, видимо, уже слегка захмелев (графинчик-то маленький, но кто знает — не принято ли на «вчерашние дрожжи»?) пожелал поговорить. Тщательно отерев правую руку о салфетку, сосед протянул ее через весь столик:
— Толстой, — представился он. Подумав, добавил. — Граф.
— Комаровский, — ответил я ему в тон. Выдержав паузу, сообщил. — Виконт.
Оставив мою ладонь в покое, граф Толстой неожиданно изрек:
— А вы врун. Нет в России таких виконтов.
— Так и вы врун, — усмехнулся я. — Графов в России тоже нет. Все титулы и звания отменены.
Я уже приготовился к небольшому скандалу — граф вскочит из-за стола, примется бить себя кулаком в грудь и кричать — мол, он-де истинный граф, от исконных, или — от посконных, но Толстой сказал по-другому:
— Среди русских титулов вообще нет виконтов. Вот, если бы вы жили во Франции — еще туда-сюда. Но откуда возьмется виконт Комаровский? Я был знаком с покойным Виктором Комаровским, а с Владимиром, его кузеном, который себе горло насмерть порезал, даже дружил. В сыновья вы ни тому, ни другому по возрасту не подходите, а у старого графа детей больше не было.
— Как это не было? — возмутился я. — А про дочь вы забыли?
— Про Наташку? — заулыбался граф. — Я Наташку еще соплюшкой помню. Смешная была. Потом Серов с нее портрет рисовал. Только, — вздохнул Толстой, — Наташка в революцию ушла, ее в семнадцатом году убили, на баррикадах. Или она в восемнадцатом от тифа умерла?
Когда это ее успели убить? Да и на каких баррикадах моя супруга могла быть в семнадцатом-то году? Не помню, чтобы их в семнадцатом строили. Или это писательское преувеличение? И от тифа Наташа не умирала, тоже точно.