"Фантастика 2025-7". Компиляция. Книги 1-25

Карпущенко Сергей Васильевич

Татьяна, узнав о работе своей сестры, тотчас заявила, что тоже подыщет себе местечко, и скоро её приняли в местную библиотеку, чтобы девушка сумела разобраться в куче книг, привезенных из квартир бежавших за границу богатых горожан. Маше тоже скоро повезло, и "Добрый Толстый Туту", как в шутку называли Машу сестры за её покладистость, стала преподавать письмо и арифметику малолетним детям красного командира, жившего на одной лестнице с Романовыми. А что касается Алеши, то он под руководством отца и матери, а также сестер продолжил прерванный курс обучения, пройти который раньше ему мешала болезнь, укладывавшая мальчика в постель довольно часто, а также отъезд в Тобольск и Екатеринбург. Даже Александра Федоровна, проплакав целую неделю после того, как ей пришлось расстаться с мыслью уехать за границу и со своим любезным, сердечным другом Аней, нашла себе занятие в приведении квартиры в надлежащий вид, соответствующий её представлениям об уюте, да ещё в частых посещениях конторы председателя жилищного комитета, где бывшая императрица, чья воля не могла проявиться по-царственному, с размахом, бранилась с председательницей

из-за плохо налаженной уборки двора, лестниц, из-за нерегулярно доставляемых дров и плохо текущей воды из крана. Умея добиться своего, получив устное обещание от "женщины в крестьянском платке", как называла председательницу бывшая императрица, Александра Федоровна на самом деле получала сильное нравственное удовлетворение, точно вновь стала царицей. Один лишь Николай не смог обрести душевного покоя, потому что, обладая страстным желанием вернуть себе власть в стране, не находил пока реальных способов к осуществлению своей мечты, что делало его несчастным. Он любил гулять в одиночестве по Васильевскому острову, часто заходил на Смоленское кладбище, в часовню Ксении Блаженной, где истово молился, и только Бог знал, что он у Него просил.

Однажды, в конце апреля, когда деревья Смоленского кладбища успели подернуться зеленым налетом едва распустившихся листьев, Николай, выйдя из часовни и пройдя к кладбищенской конторе, что размещалась у самого входа, сел на скамейку, чтобы покурить перед обратной дорогой. Мимо него проходили на костылях безногие солдаты, нищие в отвратительных рубищах, горожане, несшие Ксении свои мольбы о заступничестве. Никогда прежде, до великой войны и революции, не видевший такого количества обездоленных людей, он ощущал какую-то вину перед ними, и его утешало лишь сознание того, что и он сам стал жертвой, и если бы все эти люди узнали, кто сидит здесь, на скамейке, а тем более, какой конец был уготован ему и всей его семье, то, наверное, эти нищие и калеки непременно пожалели бы его.

— Товарищ Гольдберг? — услышал вдруг Николай, погрузившийся в свои думы. Он медленно повернул голову в сторону человека, одетого щегольски, даже изысканно, — шляпа-котелок, легкий серый плащ, туфли с белыми гетрами, усики, тонкие и аккуратные, — и растерянно спросил:

— Это вы ко мне обратились?

— Ах, нет, я теперь вижу, что обознался, извините, — улыбнулся молодой мужчина, сидевший на другом конце скамейки. — Просто вы так напомнили мне одного человека. Его фамилия — Гольдберг.

— Нет, я ношу другую фамилию, — равнодушным тоном, не глядя на щеголя, сказал Николай, хотя что-то внутри шепнуло ему, что этого человека в котелке нужно опасаться.

— Я понимаю, что по паспорту вы — Романов, — продолжал улыбаться незнакомец, — но я знаю также, что в некоторых случаях люди из соображений практического свойства, так сказать, облекаются не только в костюмы, не свойственные их привычным вкусам, но и выступают под чужими именами. Мне недавно рассказывали, что на одну из тюрем города было совершено нападение. Так вот, налетчики изображали из себя чекистов, и один из них назвался Гольдбергом, комиссаром Гольдбергом. Представьте себе, этот комиссар со своим товарищем убил начальника тюрьмы, а потом вывел из камеры одну арестантку, очень опасную монархистку и контрреволюционерку. Отчаянно смелый тип.

Точно парализованный, Николай оцепенело смотрел на шевелящиеся усики незнакомца, который, казалось, наслаждался тем, что привел его в замешательство. Теперь не могло быть никаких сомнений, что человек в гетрах подсел к нему потому, что был уверен в том, что именно он, Николай Романов, не только является лицом, когда-то носившим корону, но и тем, кто нападал на Выборгскую тюрьму. Правда, на лице Николая сейчас не было бороды, которую он, по настоянию Томашевского, приклеил непосредственно перед налетом, а потом снял её на ходу ещё до того, как они с Вырубовой заняли места в экипаже.

— Ну и что мне за дело до какого-то Гольдберга? — постаравшись не потерять самообладания, холодно сказал он. — Вы-то сами кто такой? Я вас и знать-то не знаю. Вы психически нормальный человек?

"Усики" усмехнулись понимающе, как может усмехаться человек, способный оценить острое словцо собеседника и не обидеться в то же время.

— Вполне нормален, гражданин Романов, вполне. А фамилия моя Сносырев, я сотрудник чека, что же касается вашего отношения к комиссару Гольдбергу, то вы скорее не к этому мифическому лицу отношение имеете, а к гражданке Вырубовой. Только для чего же вы, Романов, меня-то подвести так хотели? Ведь я и обиду на вас затаить могу: состряпали документик за моей подписью, будто именно я решил помочь монархистам в деле освобождения из тюрьмы их соратницы. Ей-Богу, до глубин сердца обидно! А товарища Урицкого, моего бывшего начальника, для чего застрелили? Он-то что вам дурного сделал? Да к тому же обрекли своим отчаянным шагом на погибель поэта Каннегиссера, который и попасть-то в Моисея Соломоныча как следует не сумел. А для чего ваш соратник театр подорвал? Что дурного сделали ему три моих товарища чекиста? И, главное самое, как вам, Николай Александрович, удалось так талантливо сыграть покойного царя Николая Второго? Вот, видите сами, как много у меня к вам вопросов, но пока я вас официально вызывать не стану. Мне ещё и самому-то многое неясно, так вот вы, гражданин Романов, не потрудитесь ли, не проясните ли хотя бы некоторые вопросы, коими я сам себя и озадачил. Ну, договоримся мы с вами?

Николай, который по мере того, как Сносырев открывал перед ним все свои козыри, становился в душе все более спокойным, точно теперь и бояться-то нечего было, раз его инкогнито раскрыто, сказал, улыбаясь и закидывая ногу на ногу:

— Договоримся, ещё как договоримся, гражданин..? — он сделал вид, что забыл фамилию чекиста.

— Сносырев.

— Да, да, Сносырев.

Так вот, начну с конца прояснять. Видите ли, вы, почтеннейший, не совсем точно выразились: я не талантливо царя играл, а просто верно его играл. Ведь «талантливо» можно было бы сказать по поводу игры какого-нибудь фигляра, лицедея, а я-то не фиглярничал и не лицедействовал, а изображал самого себя, да-с! Экий вы проницательный молодой человек, раз во мне самого помазанника разглядели, да ещё не испугались не поверить в то, что весь мир знает о расстреле царском. Эта смелость вам честь делает, юноша… Ну-с, дальше пойдем: не соглашусь с вами только в том, что имею причастность ко взрыву в театре, — нет, не покушался на жизни невинных людей и очень об убиенных плаiчу. Лично я хотел лишь в самом конце спектакля во всем народу признаться, открыться перед ним и разъяснить, что никакой грязи в царской спальне не было. Что касается нападения на тюрьму, то все верно — я этот налет организовал, и теперь Анна Вырубова уж далеко, за границей, но смерть молодого коменданта тоже не на совести моей. Он проявил излишнюю ретивость, ревность к службе, вот и поплатился. Зато Моисей Урицкий моей рукой убит, ибо мстил я ему за смерть моих милых, ни в чем не повинных родичей.

Николай замолчал, а Сносырев сидел ошеломленный, подавленный, не ощущая ни радости от этого неожиданного прямого признания, ни чувства облегчения от того, что проблема, терзавшая его последнее время, исчерпана, точно песок в часах. Не радовался Сносырев ещё и потому, что вдруг ощутил себя каким-то пигмеем, даже карликом, в сравнении с этим могучим по духу человеком, бесстрашным и презирающим тех, кто был бы рад расправиться с ним опять.

— Почему… вы мне все это так откровенно говорите? — стараясь выдавить улыбку, спросил Сносырев. — Ведь вас расстреляют уже за то, что вы — бывший царь, кровавый палач, угнетатель трудового народа. А теперь ещё Урицкий, Выборгская тюрьма, взрыв в театре. Может быть, это вы… сумасшедший? Яне могу вникнуть в вашу логику, постигнуть мотивы вашего поведения. Почему вы не за границей, а живете в Петрограде во времена красного террора, суетитесь, наряжаетесь царем, чекистом? Вам что, захотелось сыграть наконец какую-то значительную роль?

— Может быть, — уклончиво и враждебно одновременно произнес Николай. А вас я не слишком боюсь.

— Это почему же? — оскалил свои ровные зубы Сносырев. — Нет, нас надо бояться, мы очень жестоки, нет, скорее, немилосердны к своим врагам, а вы наш главный враг, главный! Вы понимаете степень враждебности, которую мы выпестовали в своих сердцах по отношению к вам?

— Нет, теперь, во второй раз, вы уже не посмеете меня убить. Впрочем, вы, конечно, можете сделать это тайно, гадко, как всегда. Но что такое смерть какого-то Романова, живущего в обычной квартире на Васильевском острове? Она никому не нужна, потому что я уже и так… мертвый человек. А затевать шумный процесс вы не посмеете. Во-первых, вы опозорите себя перед всем миром уже потому, что не сумели убить меня и мою семью один раз, опростоволосились, но, скрывая неудачу, оповестили весь свет о моей гибели. Потом вам придется признаться в том, что Урицкого убил я и оставался на свободе, что я освободил Вырубову, и опять мне с рук сошло. Смотрите, сколь я умнее, талантливее вас, смелее и энергичней! А теперь поговорим конкретно о вас, сударь. Я догадываюсь, что вы крайне честолюбивы, восхищаетесь самим собой, тем, что сумели выйти на мой след, додуматься до того, что именно я, бывший царь, вашего начальника убил да и на тюрьму налет сделал. Но это я вам во всем признался, а на Гороховой запереться могу: никто меня рядом с Урицким не видел, никто не опознает, а в тюрьме я с бородой был, и тоже меня свидетели не признают. Документы же мои в полном порядке — мещанин я в прошлом, на господина Урлауба работал, был его торговым агентом, а на царя я уже почти и не похож, да и дети-то мои, да и супруга — все физиономиями изменились. Да и мало ли похожих друг на друга людей? Зато сколько доказательств того, что в Екатеринбурге с нами вполне «по-большевистски» поступили, бесчеловечно то есть. Но, положим, доказали вы миру, что я Николай Второй, ну, восстановили справедливость выстрелами где-нибудь на заднем дворе какой-нибудь тюрьмы или в подвале. Так ведь вас, сударь, как предателя, как цареубийцу, как Иуду русский народ проклинать станет. Будут говорить так: "Вот, чудом спасся помазанник Божий со всем своим семейством, а этот мерзавец Сносырев, чтобы большевистский орден к пиджаку прикрепить, взял да и снова Романовых под казнь подвел". Есть же в Петрограде люди, которые знают, что я, царь, жив-здоров, вот они, если вы тайно на меня покуситесь, всему миру о вашем втором злодеянии и расскажут. Ну, хотите прославиться как цареубийца? Честь великая, велик соблазн, но велик и связанный вместе с этим позор. А потом ещё вот что, Сносырев: дела-то красных на фронте не так что бы и ладно идут. Представьте, что белые побеждают, а вас, чекистов, бросают в застенок. Ох, страшно даже представить, какие мучения измыслят для вас монархисты, не побоявшиеся спасти меня с семьей, жизнью своей ради нас пожертвовавшие, — Иоанн Грозный до таких казней не додумался бы. Итак, видите вы сами, что все выгоды от раскрытия моего инкогнито как бы и в пух да в прах превращаются, в легкий эфир, в совершенное фу-фу. Боюсь, что многие из высокопоставленных большевиков вам открытия вашего не простят, ибо не следует тревожить прах тех, кто уже почил.

Николай нарочно говорил несколько возвышенным стилем, по-книжному, но он был уверен, что такого слога требовала минута. Сносырев уже не улыбался, а сидел со сцепленными на коленях пальцами, покручивая как бы в забытьи перстень с большим уральским самоцветом. И Николай, замолчав и взглянув случайно на этот перстень, вдруг сказал:

— Выше я говорил вам о дурной стороне вашего… общения со мной. Теперь опишу вам и хорошую.

— Неужели есть и хорошая? — оживился Сносырев и посмотрел на собеседника с шутливым озорством.