Фантомный бес
Шрифт:
Начнем с элементарного, думает он. Что, например, означает фраза «два взрыва случились одновременно»? Существует ли одновременность двух разделенных пространством событий в принципе? Или это мы ее сами воображаем? Допустим, в разных точках пространства висят часы. Но кто доказал, что все они идут одинаково? Неужели мировое время – химера?
Недавно он внимательно проштудировал сочинение австрийского физика Эрнста Маха об истинном познании. И Мах его поразил. В этой умнейшей книге сказано твердо: «Никакие понятия, если они не подтверждены опытом, не могут иметь места в физической теории…» Как же быть с одновременностью? Разве это не наша субъективная выдумка? Убедиться в одновременности можно только
А если речь пойдет не о Марсе, а о другом конце галактики? О каком-нибудь Сириусе? Тогда разница между событиями, для нас «одновременными», может составить годы и тысячелетия. Если кто-то махнет мне факелом с Полярной звезды, я увижу это через четыреста сорок лет. Вот и попробуйте поговорить по радиосвязи с Полярной! Жуть! В Космосе мы все разлучены, все разорваны, никакого общения на деле быть не может. Если я пошлю кому-то на Полярную радиосигналом пожелание здоровья, а он тут же пошлет мне в ответ «Спасибо! И вам того же!», то я получу его здравицу – ровно через восемьсот восемьдесят лет. Смешно, да? Увы! Холодные звезды нам не ответят. Мы обречены одиноко жить в нашем малом пространстве-времени. О, если бы свет распространялся мгновенно на любые расстояния. Тогда бы все эти разницы отпали. И весь Космос жил бы единой счастливой семьей. Мы бы постоянно перезванивались, было бы весело и шумно, порою, быть может, утомительно. Анри Пуанкаре – блестящий математик, спору нет. Недавно он опубликовал любопытнейшую статью про измерение времени. И он смело говорит там, что понятия «раньше» и «позже» существуют лишь в нашем сознании. Ученые подняли ропот и посчитали Пуанкаре безумцем. Но, видит бог, я с этой дерзкой его мыслью готов согласиться.
– Молодой человек, – доносится сварливый голос директора, – вы опять за свое?
В Саровской пустыни
Тишина. Тенистые аллеи. Иной раз блеснет сквозь листву золото купола. Обогреет на минуту сердце, а в следующий миг вновь бросит в ледяной холод и дрожь.
«Душа боится сгореть – ужасается жгучестью огневицы, или же бунтует, обращаясь ко злу. Музыка мечется в попытках преодолеть муку… И в миг подъема ближе всего она к прозрению запредельного добра. Впрочем, зло тоже запредельно. Двойственность запредельного – это двойственность музыкального отражения. Музыка – последняя оболочка. Преддверие Храма… Вокруг Святыни роится мерзкая туча, скопище темных сил. Недаром на соборе Парижской Богоматери изображены демоны. И все же музыкой, именно ею приглашаются, призываются силы Небесные. Впрочем, как и силы темные. Всякая магия – музыкальна. Невольно возникает обманная мысль о равноправии добра и зла, о равенстве черта и Бога, о двух творцах мира. О, как психологически ясно выливаются отсюда секты… все эти альбигойцы, манихеи, богомилы…»
Молодой поэт Бугаев-Белый медленно бредет по аллее и шепчет: Война Красного и Белого. Это будет страшная война. Война Тьмы и Христа. Но она неизбежна.
Однако же как упоительно, как тихо в монастыре».
Последнюю фразу он повторил вслух, почти прокричал монаху, который незаметно возник на
Чернобородый красавец-монах, стройный, совсем еще не старый, поднял на него глаза – глубокие, суровые, умные.
– Нет, – сказал он, – не упоительно. И не тихо. Даже и не думайте такого. Это трудное место. Монастырь наш – великое поле брани.
– Брани? – Поэта словно ток пронзил. – Простите. Я сморозил глупость. Отлично вас понимаю. Чем святее и чище место, тем сильнее его одолевают бесы. Ведь это вы имели в виду?
– И это тоже.
– Бесы. Дьявольские силы. Тучами сгущаются над нами. Думаете, я не знаю? Думаете, не вижу?
– Монастыри, особенно старые, с накопленным опытом святости – первое, на что они накинутся. Невидимые сражения уже идут.
– Вы сказали – идут?
– О, еще как! И бесы уже собрали свои полчища.
– Место великой брани. Великого боя. Хорошо сказано. – Глаза Бориса Бугаева тоже посуровели.
– Скажу тебе больше, сын мой. Святая Русь движется к своему распятию. Но не как у Сына Божия, который за чужие грехи, нет. Тут накоплены горы грехов собственных, поэтому очищающая кровавая купель неизбежна.
– Даже так? – осторожно спросил Бугаев.
– Так. И сил противиться этому у нас нет. Ни у кого нет. Впрочем, нет и желания. Оглянитесь. Сильного и чистого желания – его нет.
– Что же остается?
– Нам – молитва. Вам – даже и не скажу точно. Молитесь, если можете.
В глазах монаха блеснул печальный свет.
– Вот как, – прошептал Бугаев. Лицо его потемнело.
– Покоя ищешь, сын мой? – спросил монах и неожиданно легко улыбнулся. – В душе смута? Понимаю. Но не надо копить в душе грозу. Смотрите в сторону света.
Бугаев улыбнулся навстречу и дернул плечами, слово сбросил груз.
– Вам знакомо такое имя – Кюри? – неожиданно повернул он разговор.
– Как вы сказали? Кюре?
– Нет, – на это раз он улыбнулся шире, – священники тут ни при чем. Именно Кюри. Это фамилия супругов, которые открыли лучи радия. Во Франции. Не слыхали? Пьер и Мария.
– Нет, сын мой, сие мне неведомо.
– Они почти волшебники. Лучи вырываются из глубин атома. А они ловят их фотопластинкой. Открывают новые элементы. Можете представить себе такое?
– Не могу. – Какая-то иная, раздумчивая улыбка тронула губы монаха. Она терялась в бороде и усах, а все же была заметна. – Да и не слишком хочу. Суета все это.
– А вот научный мир в восторге. Супругам присудили весьма почетную премию. Все радостно кричат об этом. А вот мне почему-то страшно. Я вижу… Сначала черные тени. А потом внезапно – такие бездны огня оттуда, такие всполохи… Все горит, все трещит, угли пламенеют – словно в адовой топке…
– Господь с тобою, – монах перекрестил его. – Сны такие? Или натворил чего? Да нет, не похоже. Сам ты – светлый. Вижу. Однако уже и нагрешить успел. Тоже вижу. Подумай. Возьми себя в руки. Страшиться не надо, сын мой. Господь решит как надо. Что нам суждено, то и будет. А ты молись… Именем Иисусовым поражай злые внушения демонов, ибо ни на Небе, ни на земле не найдешь более крепкого оружия.
– Ах, мне бы вашу веру, святой отец.
Почему музыка – это главное на свете? Да потому что она вся – волнение, движение и возврат. А Вселенная? Она тоже – волнение, движение и возврат. А человек? Да то же самое… Вот и Ницше это понимал… Дух музыки… трагедия… Что бы ни случилось с нами, мы вернемся. Струна дребезжит? Или барабан долдонит? Мы обязательно вернемся. Разве не из чудных древних текстов, не из таинственной, замкнутой на себя троицы – бытия, небытия и снова бытия – музыкальный мотив вечного возврата? Круговорот всего сущего… Это и нам знак! Чтобы ни стряслось, мы вернемся. Долдонит бебень барабана.