Фарамунд
Шрифт:
— Увы, иудей.
— Вот что, Иса. Купцы здесь если и бывают, то только странствующие. Греки, иудеи, арабы, сирийцы... Своих нет. И никогда не было. Здесь что вырастили, то и слопали. Одежду сшили — сами носим. Кузнец кует только для своего же хозяйства. Оружейник делает доспехи для своего хозяина, за ворота не выходят... Не понял?
— Кажется, понял, — ответил купец чуть живее, — здесь много такого, что не находит дороги к нам, на Восток?
— Верно, — кивнул Фарамунд. — Награбили много, но теперь они спустят даже не за треть цены, а за... Они ж цены настоящей
Купец воскликнул:
— Базилевс! Ты спасаешь меня и мою семью от позорной гибели!
— Да что там, — отмахнулся Фарамунд, стало неловко от горячей благодарности. — Смелость должна вознаграждаться. Эй, Унгардлик! Поедешь вместе с ним. Да не обидит его никто из наших. Скажешь, под моей защитой.
Он быстро пустил коня в галоп, чтобы не слушать радостных воплей и благодарностей. Громыхало и Вехульд неслись следом, только Унгардлик, крайне недовольный, остался с караваном.
Когда он вернулся, лаурсова крепость, которую одни называли бургом, другие — сите, а третьи просто градом или гардом, блестела, как начищенный мелом медный шлем. Челядь сновала как муравьи. Распоряжался по-хозяйски Тревор, покрикивал, готовил помещения для Лютеции, для себя и Редьярда.
Фарамунд сам едва не ухватился за ведра, мокрые тряпки. Руки тряслись, мысли скакали хаотично, во все вмешивался, сам заставлял перемывать полы, скоблить столы, а все медные ручки дверей и все до единого светильники блестели, будто из чистого золота.
Громыхало едва ли не силой уводил его либо на пир, либо на военный совет. Захватывая земли, никто из них не имел ни малейшего понятия об управлении ими, приходилось оставлять прежних управителей, но ведь за всеми нужен глаз да глаз...
Однажды поздно вечером, когда багровый диск уже опускался за край земли, в ворота крепости постучали. Стражи с сомнением уставились на измученных людей на худых, как щепки, конях. По дороге выстроились четыре повозки, каждую тащили по две лошади. Всадников только двое, оба без оружия.
— Кто такие? — крикнул страж.
— Мы люди благородного патриция Фабия, — прокричал передний всадник, — и его дочери Лютеции Белорукой! Присланы...
— Погоди, — прервал страж, — сейчас поднимем ворота!
Они втащились настолько измученные, что страж спросил с недоверием:
— Вы что... так без отдыха и перли? А почему к Свену не заехали?
Мужик помялся, размел руками:
— Господин Тревор торопил... К тому же мы, в самом деле, просто не сумели к господину Свену. Надо было через реку, вот и решили, что заночуем в лесу, а следующую ночь уже будем здесь...
— Это хорошо, — одобрил страж. — Господин Фарамунд будет доволен! Дуй во-о-он к тому зданию, видишь? Да не туда смотришь, деревня. Вон с тесовой крышей!.. Там покормят, устроят.
— А господин Фарамунд?
— Сам появится, — пояснил страж с непонятной усмешкой. — Даже звать не надо.
— А как же...
— Почует, — объяснил страж еще непонятнее. — Даже, если он на самом шумном и веселом пиру.
Но
Стены и пол давно отскоблили, вымыли горячей водой, сейчас по углам горели масляные светильники. Фарамунд, в ожидании Лютеции, велел ограбить храмы нового бога в дальних городах, зато здесь теперь пахло ладаном, а в окованном медью сундуке хранились черепа и высохшие конечности каких-то богословов, названных церковью святыми.
Отец Стефаний, немолодой, но поджарый, как борзой пес, говорил быстро и страстно. Фарамунд, к своему удивлению, схватывал все на лету. То ли проповедник умел облекать сложные истины в простые понятные слова, то ли сам Фарамунд оказался не последний дурак на свете.
Стефаний оставил школу в Риме, где толковал основы веры, и теперь уже несколько лет бродил по северным землям. Его жар и дар говорить просто и убедительно помогали обращать в веру Христа, но, если честно, он впервые встретил такого трудного собеседника, как этот молодой вождь с очень серьезными глазами много повидавшего человека.
На столе помимо хлеба и рыбы были головки сыра и кувшин с вином. Стефаний отведал только рыбы, Фарамунд жевал сыр, запивал вином. Стефаний чувствовал, что начинает повторяться, подыскивает новые доводы. Нет, этот вожак не упорствовал, не доказывал превосходство старых богов. Но вопросы его проникали так глубоко, что сам богослов начинал чувствовать, как под его ногами колеблется незыблемая почва учения Христова.
— ... свет истинной веры заставил императора Константина на смертном одре принять крещение, — доказывал Стефаний, — а через полвека вера Христа уже воссияла как единственная...
— Как государственная, — поправил Фарамунд рассудительно, — а не единственная. Так ведь? Ты ж говорил, что в Риме и сейчас изничтожают язычников. Куда жестче, чем они вас, христиан.
— Нам можно, — возразил Стефаний горячо. — Только у нас свет!
— А у других?
— У других не такой свет! Он и не свет вовсе... а блеск, ложный блеск! И вообще это все козни дьявола, злостные измышления.
— Для Бога нет эллина и иудея, — повторил Фарамунд задумчиво, — ни свободного, ни раба... Неплохо сказано! То есть, вашему богу стало тесно в одном племени, он заявил, что готов принять коммендации от других племен и народов? А помогает ему победно идти мощное и сплоченное войско... э-э.. церковное войско?
Стефаний сказал осторожно:
— Нас ведет Господь...
— Так он же ведет не только проповедников, — возразил Фарамунд резонно. — Всех ведет! Даже жуков и муравьев, судя по твоим словам. Но ты прав, христианство принять надо. Эти идеи насчет смирения, непротивления злу насилием, а особенно эта мысль насчет «нет власти не от Бога» просто здорово! Как эти старые правители вас львам бросали? Вас же надо в задницу поцеловать, что придумали такое!.. Чтоб народ не бунтовал, сволочи...
Стефаний поправил: