Фарисейка
Шрифт:
На обратном пути из-за кустов, росших у ворот, вдруг вылезает вся пунцовая, не смеющая поднять глаз Мишель. Я сошел с велосипеда. Она сказала:
— Вы поверили ей?
— Нет, Мишель, не поверил.
— Господин кюре, я хочу, чтобы вы знали... Если бы я вам исповедовалась... Я бы ничего не могла сказать плохого о Жане.
Она залилась слезами. Я пробормотал что-то вроде: «Да благословит вас обоих Господь Бог».
— Скажите ему, что я не могу с ним видеться, не могу ему писать, что осенью меня отдают в пансион... А как за мной следят! Знаете, какие распоряжения даны на мой счет...
Я попытался пошутить:
— Странное поручение для старого священника, Мишель!
— Старый священник!.. Кроме меня, вы один на всем свете его любите, — сказала она это как нечто само собой разумеющееся, как самую простую, самую очевидную вещь. Я не нашелся что ответить. И даже невольно отвернулся.
Потом она вручила мне для Жана сверточек.
— Я дала папе слово не писать Жану, но ведь к сувенирам это не относится. Скажите ему, что это самое-самое ценное, что у меня есть. Пусть хранит, пока мы с ним не встретимся. Скажите ему...
Но тут она махнула мне рукой, чтобы я скорее уезжал, а сама нырнула в кусты: за деревьями белел рогатый чепец монашки».
Аббат Калю застал Жана там, где его оставил, мальчик полулежал в шезлонге у западной стены дома. На коленях валялась открытая книга, но он не читал.
— Ну и наделал же ты шуму в Ларжюзоне, мальчуган!
— Вы были в Ларжюзоне?
Мирбель попытался придать себе равнодушный, почти отсутствующий вид, но ему это плохо удавалось.
— Да, был, и мамаша Бригитта такого там натворила!.. Вообрази себе, что Мишель...
При первых же словах аббата Жан не сдержался и воскликнул:
— Она могла бы мне ответить. Когда любишь, нарушаешь все запреты, всем рискуешь...
— Она же еще девочка, Жан, но самая храбрая девочка, какую я когда-либо видел.
Не глядя на кюре, Жан осведомился, говорил ли тот с ней.
— Говорил, но всего несколько минут. И хорошо запомнил, что она просила тебе передать: она не может с тобой видеться, не может тебе писать, а с осени будет жить в пансионе Сакре-Кер. Но она будет ждать тебя годы, если потребуется.
Кюре говорил монотонным голосом, как ученик, отвечающий хорошо вызубренный урок: каждое слово как бы приобретало особый вес.
— А еще? Это все?
— Нет, не все. Она просила меня передать тебе вот это... И сказала, что это самое ценное, что у нее есть, и просила хранить до тех пор, пока вы не встретитесь.
— А что это такое?
Кюре и сам не знал. Положив пакетик на колени Жана, он вошел в дом. Через неплотно закрытые ставни он видел, как Жан, не отрываясь, смотрит на маленькое позолоченное сердечко, лежавшее вместе с цепочкой у него на ладони, как потом он поднес медальон к губам таким жестом, словно хотел его выпить.
Кюре присел к столу, открыл рукопись «Теория веры у Декарта» и несколько раз прочел последний параграф. Но сосредоточиться ему не удалось, и он снова подошел к окну. Мирбель лежал, закрыв лицо обеими руками; и можно было не сомневаться, что медальон покоится в углублении его ладоней и касается его губ.
Вот уже два дня Жан выходил в столовую к завтраку и обеду. Итак,
— А вас действительно так уж интересует мое здоровье?
— Да будет тебе, Жан!
Но Жан совсем по-ребячески буркнул: «Нет, кроме шуток», сел в свой шезлонг и взял за руку стоявшего рядом аббата. И, не глядя на него, проговорил:
— Я с вами вел себя как свинья... А вы, вы... То, что вы сделали сегодня...
Он заплакал взахлеб, как плачут дети, не стыдясь своих слез. Господин Калю присел рядом с ним и взял его руки в свои.
— Вы не знаете, не можете знать... Если Мишель меня бросит, я убью себя... Не верите?
— Нет, почему же, малыш, верю.
— Правда, верите?
Как нуждался Жан в доверии, как хотелось ему, чтобы верили его слову!
— Я сразу понял, что это серьезно.
И так как Жан вполголоса начал: «Неужели все это мне не пригрезилось? Неужели в Балозе я действительно это видел?» — аббат прервал его:
— Не рассказывай мне ничего, если тебе будет слишком больно.
— Знаете, она нам все соврала. Все это выдумки, что она ночевала в Валландро. Она сняла себе номер в гостинице «Гарбе» в Балозе.
— Все женщины говорят одно, а делают другое — это уж известно...
— Но она была не одна... Там она встретилась с одним типом. Я видел их ночью у окна.
Он их видел, и его устремленные в одну точку глаза все еще видели их. Аббат Калю нежно взял его голову в ладони и тихонечко встряхнул, словно желая пробудить ото сна.
— Никогда не следует вмешиваться в чужую жизнь вопреки желанию людей, запомни этот урок навсегда, мальчик И никогда не следует открывать дверь ни в их вторую, ни в их третью жизнь, известную одному лишь Господу Богу. И никогда не следует оборачиваться на тайный град, на тот проклятый, на тот чужой град, если не хочешь обратиться в соляной столп...
Но Жан заупрямился и с блуждающим взором рассказывал и рассказывал о том, что он до сих пор еще видел и будет видеть до последнего своего часа.
— Мужчина, почти старик... Я его знаю: он из Парижа, пьески пишет... Волосы крашеные, сам брюхатый, а рот... Фу, гадость!..
— А ты скажи себе, что для нее он воплощение ума, таланта, красоты. Любить человека — значит видеть в нем чудо, невидимое для всех прочих и видимое только тебе одному... Пора возвращаться в дом, — помолчав, добавил он. — Теперь быстро темнеет, а ты легко одет.