Фартовый человек
Шрифт:
Варшулевич обитал в своей камере до странности деловитый. Как будто не в тюрьме находился, а в лавке и готовился что-нибудь продать доверчивому покупателю, на роль которого, собственно, и был назначен следователь.
– Собирайтесь, Варшулевич, едете с нами, – сказал Иван Васильевич кратко.
– Могу осведомиться – для чего? – спросил, поднимаясь, Варшулевич.
– Можете, но сейчас не скажу, а только по дороге, – ответил Иван Васильевич. – Времени нет.
– Только что времени было довольно, и вдруг его не стало, – удивился
– Хватит болтать. – Иван Васильевич поморщился. Ему до смерти надоели эти словесные игры. Иногда Варшулевич действительно являл себя подлинным воспитанником трактирщика. Еще «милостивым государем» сейчас начнет именовать. – Сказано вам, собирайтесь.
– Все мое ношу с собой и на себе, – заявил Варшулевич.
Он вышел из камеры. Его встретили на пороге с наручниками. Варшулевич поморщился, но подчинился.
Они ехали в Обуховскую больницу – в морг.
Узнав о цели путешествия, Варшулевич разволновался, и на сей раз, кажется, непритворно. Он боялся покойников. Боялся больниц, больничного запаха, белого цвета.
– Не понимаю, – сказал Иван Васильевич, без всякого, впрочем, любопытства, – вы же не испугались тюрьмы, отчего бояться больницы, тем более – морга?
– Тюрьма есть несвобода исключительно внешняя, – пояснил Варшулевич. Глаза его ходили из стороны в сторону, зубы постукивали, на лбу выступила испарина. – Из тюрьмы можно сбежать…
– Положим, из «Крестов» не сбежишь, – возразил Иван Васильевич.
– Мы теоретически сейчас говорим, – быстро произнес Варшулевич. – Теоретически, теоретически. Никакой практики, теоретически. Мне, знаете, это слово очень нравится. Часто встречаю в газетах. В тюрьму ты вошел, из тюрьмы ты вышел.
– Чем же больница страшнее?
– Тем, что из больницы ты прежним уже не выйдешь… Там и наручников не надо, там твое собственное тело хуже тюрьмы, и из него уж не сбежишь.
– Странно мне слушать вас, Варшулевич, – сказал Иван Васильевич, – вы ведь вроде бы матерый преступник, вы, извините, бандит, и вдруг такая чувствительность. Еще скажите мне, что покойников боитесь и что вас потом будут дурные сны мучить.
– Боюсь! – горячо сказал Варшулевич.
– Будто сами не убивали.
– Убивал… Кого убивал – тех не боюсь, поскольку достоверно понимаю, откуда проистекло их нынешнее бессловесное положение. Всякий иной покойник для меня загадка и врата в иное царствие.
– Где вас, как закоренелого злодея, ничего хорошего не ожидает, не так ли? – уточнил Иван Васильевич.
– Можно и так сказать, – не стал отпираться Варшулевич и надолго замолчал.
В анатомическом театре он совершенно стал белый и, часто облизывая верхнюю губу, пошел за местным работником и следователем на онемевших ногах. Выкатили на тележке тело убитого, сняли серую простынь. Подозвали Варшулевича. Тот приблизился, как жертва на заклание, покраснел и сильно зажмурился.
– Откройте глаза, Варшулевич, и перестаньте же наконец ребячиться! – сердито сказал Иван Васильевич. – Сколько можно, в конце концов. Взрослый человек – и вдруг такое отношение.
Варшулевич открыл глаза и долго рассматривал мертвое лицо. Потом попросил:
– Накройте
– Кто это? – настаивал следователь.
– Белов Андрей Захарович, прозваньем Сахар, – сказал Варшулевич с протяжным вздохом. – Фартовый был человек, да…
Глава пятнадцатая
Фима все-таки отважился на решительный шаг – пригласил Ольгу в кино. Она подумала-подумала и согласилась. Не заставит же он ее, в самом деле, замуж после этого выходить! Не царское время.
Для такого случая Фима повез кузину на извозчике. Фильм был совершенно новый, только что снятый в Америке.
Ольга пока что не выработала собственное отношение к Америке. Несомненно, это страна во многом прогрессивная в смысле развития техники, например, там много автомобилей. Но, с другой стороны, там много неравенства.
Фима объяснял это Ольге, пока они ехали на извозчике.
Ольге хотелось смотреть на красивые дома, на Летний сад. Все это было таким нарядным. В саду при родительском доме деревья не казались предметами роскоши, напротив, представлялись чем-то изначальным, неизменным, вроде нарисованного задника в фотоателье. Но в большом каменном городе все было иначе. Здесь каждое дерево, каждый куст выглядели так, словно их покупали за очень большие деньги и выставили напоказ, как драгоценность.
Ольга не могла подобрать подходящие слова, чтобы выразить эту свою мысль, и ерзала, плохо слушая Фиму. Рассуждения Фимы о том, как в Америке угнетают негров, ее раздражали.
Наконец она сказала:
– Ну угнетают они там этих негров, нам-то что! Мы, во-первых, ни в какой не в Америке…
Фиме совсем не понравилось, что кузина оставалась все еще такой темной.
Он попытался объяснить:
– Это ведь несправедливо, Роха. Человек не выбирает, кем ему родиться. А там могут убить просто за то, что у тебя черная кожа.
Ольга сказала:
– У нас Настя ходила в музей, смотрела, как жили цари. Богато очень жили, Насте не понравилось. А я бы посмотрела. Сходим как-нибудь?
Фима сказал:
– Это как с евреями, понимаешь? Ты не виноват, что ты еврей. Может быть, ты даже гордишься тем, что ты еврей, потому что действительно есть чем гордиться, но другие не понимают и приходят тебя за это убить. Вот и с неграми так же.
– Нет, не так же! – отрезала Ольга, решив покончить надоевший ей разговор насчет угнетения негров раз и навсегда. – Не так же вовсе. Негры – не евреи. И потом, если ты не хочешь быть евреем, можешь не быть евреем, а поменять имя и всю повадку.
– Не всегда это удается, – заметил Фима.
Ольга ехидно сказала:
– Ну да, если ты похож на еврея, то будут затруднения, а вот если ты с лица похож на белоруса и нос у тебя бульбой – тогда все проще. Но из черного ты в белого никогда не перекрасишься, так что проще смириться с тем, каков есть… А про что кино?
В кинематографе Ольге понравился, во-первых, буфет, где было много зеркал, так что сначала ей даже показалось, что помещение гораздо больше, нежели на самом деле: зеркала увеличивали пространство.