Фарватер судьбы

Друян Борис Григорьевич

Мысли пришли в полный порядок, окружающие предметы снова обрели свою реальность. Солнышко светило сквозь густые кроны деревьев, а Иван Андреевич задумчиво, с пониманием глядел на меня.

(Минуло с той поры более пятидесяти лет. Известная журналистка, умница, талантливая художница Нэлли Машенжинова однажды пригласила меня в гости. Мы сидели с нею за аппетитно накрытым столом.

Раздался звонок, хозяйка сказала, что это для меня приятный сюрприз,

и пошла открывать дверь. Вернулась вместе с незнакомой мне миловидной женщиной, которая сразу же спросила, узнаю ли я ее.

Я честно признался, что нет, не узнаю.

– Не напрягайся, Боря, – улыбнулась она. – Я – Инна Рихтерман.

Ну, как я мог представить, что через десятилетия вот так, при таких обстоятельствах повстречаю ту, в которую «втрескался» в пятом классе!

Разговор за столом сразу стал непринужденным, веселым – о жизни, о творчестве знакомой московской поэтессы, о домашних животных, о живописи, которая совершенно неожиданно вошла в судьбу радушной хозяйки, о родственниках.

Так было славно, уютно, естественно. Узнав, что мама Инны жива, я попросил передать ей привет и благодарность за то, что она когда-то устроила мне «от ворот поворот» и – так уж получилось – невольно подтолкнула к необходимости сделать жизненно важный решительный шаг. И я подробно рассказал памятную для меня историю.

Инна была явно смущена и расстроена. Она никак не хотела верить, что все так и было на самом деле в том далеком пятьдесят третьем.

Уже потом, возвращаясь домой, я подумал, что не стоило заводить этот разговор, ведь мать – это святое, никому не хочется слышать что-то неприятное о самом родном человеке).

Уговаривать Стасика учиться не пришлось. Он сразу же согласился, тем более что имел передо мною преимущество: за его спиной уже было восемь классов. Терять нам было нечего, а попытать счастья, безусловно, стоило.

Первого сентября мы стали учениками вечерней школы рабочей молодежи на углу Большого проспекта Васильевского острова и 14 линии. Он пошел в девятый, а я в восьмой класс.

На буксире новость встретили скептически. Мыслимое ли дело: ты где-то далеко от берега стоишь на ходовой вахте, а в это же время должен сидеть за партой! Я отмалчивался, старался не замечать едких шуток. Хорошо, если мы стояли у городского причала и я был свободен от вахты. И совсем худо, когда, например, приходилось добираться на поезде из Ломоносова до Ленинграда и от Балтийского вокзала на автобусе № 60 до Васильевского острова.

Стало обыденным делом меняться вахтами со сменщиками. Я стоял за штурвалом вместо них, а они за меня дежурили у трапа на берегу. Уставал страшно, далеко не всегда удавалось посещать занятия, на уроки опаздывал, домашние задания

выполнять не успевал. Бывало и так, что прямо за партой засыпал. С гуманитарными предметами ладил легко. Сложнее было подружиться с математикой, химией, физикой. Через много лет случайно в автобусе увидел учительницу химии, поздоровался и напомнил ей о себе. Она узнала меня и вспомнила, как я у доски объявил, что алюминий это металлоид. Мы посмеялись. Но тогда в школе было не до смеха.

Наконец-то стало легче: в конце ноября буксиру определили зимнюю стоянку у набережной лейтенанта Шмидта напротив Горного института. Здесь мы находились до конца апреля, когда Нева освободилась ото льда. Даже на ночной вахте, в промерзшей рулевой рубке, по-зимнему одетый, я корпел над учебниками. Чтобы согреться, вооружался широкой деревянной лопатой и очищал от снега прибрежную полосу длиной от форштевня буксира до кормы. А это ни много ни мало пятьдесят метров.

Из школы возвращался поздно. На камбузе находил хлеб, луковицу, а то и «ржавую» селедку, поливал ее постным маслом, если оно имелось, и уплетал все это за милую душу. Надо было и следить за собою – что-то постирать, погладить, сходить в парикмахерскую, подкупить со скудной зарплаты съестного.

Постепенно втянулся в этот напряженный распорядок своей жизни. Изредка навещал семью тети Лизы, заходил и к брату. Со Стасиком виделись в основном в школе. На развлечения времени оставалось крайне мало, а когда оно появлялось, ходили звонить его маме, иногда в кино, а также в гости к его девушке Лиле на 14-ю линию. У нее дома мы отпраздновали наступление нового 1954 года.

Как-то внезапно нагрянула весна, а с нею и начало навигации. Пришло время и последнего в этом учебном году школьного звонка. На буксире уже давно никто надо мною не подтрунивал, лишь одобрительно похлопывали по плечу, узнав, что я одолел восьмой класс. Стасик Федонин закончил девятый. И, как оказалось, последний в его жизни…

Его буксир стоял у набережной Лейтенанта Шмидта. Стасик был вахтенным. Чтобы не тратить время впустую, читал книгу, присев на планширь фальшборта. В это время по Неве прошло какое-то судно, вызвав волну от винтов. Она докатилась до буксира, его качнуло, и моего друга, погруженного в чтение, выбросило за борт. Плавать он умел хорошо, но беда в том, что при падении он сильно ударился головой о привальный брус. Его мгновенно утащило течением. Долго прочесывали дно водолазы, но так его и не нашли. Лишь через две недели тело Стасика всплыло в районе торгового порта. Для его опознания милиция обратилась ко мне.

В назначенный час я пришел в морг больницы на проспекте Москвиной. Едва оперативник ввел меня в холодное помещение, где рядами лежали трупы, мне стало не по себе. Стасик долго находился в воде, изменился так, что я с трудом узнал его. Не помню, как вышел из морга. Перед глазами все плыло, мне было плохо. Оперативник прислонил меня к стене, и я долго не мог отдышаться.

Конец ознакомительного фрагмента.