Фашизм как стиль
Шрифт:
В этот день (телефонная связь еще действовала) коменданту Алькасара полковнику Москардо позвонил командир осаждающих крепость красных отрядов. Он потребовал от Москардо сдачи Алькасара, пригрозив в случае отказа расстрелять находившегося в их руках его сына. Для подтверждения своих слов он передал последнему трубку. Состоялся следующий разговор. Сын: «Папа!» — Москардо: «Да, сын, в чем дело?» — Сын: «Они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь крепость.» — Москардо: «Тогда вручи свою душу Господу, крикни: «Да здравствует Испания!» и умри как патриот.» — Сын: «Я обнимаю тебя, папа.» — Москардо: «И я обнимаю тебя, сын.» Заканчивая разговор, он бросает вновь взявшему трубку командиру красных: «Ваш срок ничего не значит. Алькасар не будет сдан.» После этого он бросает трубку. И внизу, в городе, расстреливают его сына. Это типично фашистская сцена. Героями действия являются две отдельные, четко обозначенные фигуры: полковник и его юный сын (а не подвергшееся военной угрозе население провинции). Все разыгрывается
Впрочем, этот своеобразный стиль не всегда бывает трагичным. У него есть и гротескная, комическая сторона. Габриель Д’Аннунцио в своей экстравагантной манере исказил фашистский стиль почти до карикатуры. В августе 1918 г. он сел в самолет, чтобы собственноручно опорожнить над зданием парламента в Вене ночной горшок… с капустой… Все это имеет своей целью символическое унижение и высмеивание врага.
О плюрализме в «правом тоталитаризме»
Против нашего описания фашизма, точнее, фашистского стиля могут быть возражения различного толка. Радикалы скажут, что такой фашизм существовал разве что в нескольких книгах того времени. Он самое большее является лишь гранью правого тоталитаризма и неотделим от него. Критикам благоприятствует то обстоятельство, что рамки данного исследования весьма ограничены. Чтобы кратко описать фашистский стиль, мы процитировали двух немецких авторов, которые после первой фазы существования Райха ушли во внутреннюю эмиграцию. Вместо них мы могли бы процитировать, скажем, Генри де Монтерлана, Пьера Дрё Ла Рошель или Робера Вразилака. Тогда бы, правда, такие упреки посыпались бы еще сильней: так как французский фашизм якобы воплотился в действительность лишь в вакууме немецкой оккупации.
Однако тот, кто согласен с тем, что литература является барометром политической погоды, может усомниться в правильности нашего определения феномена «фашизм». Эта критика имеет свои нюансы. Она не будет отрицать существования такого фашизма как самостоятельной политической структуры. Но она увидит в нем лишь раннюю, романтическую стадию «правого тоталитаризма». Как только фашистское движение приходит к власти, для него начинаются тоталитарные будни (всесилие бюрократии, анонимный террор, исключительная доктрина и прочие симптомы). Существует и другая разновидность этой дифференцированной критики. Признается лишь частичное существование самостоятельной фашистской структуры. Все ограничивается романским пространством. И для второй половины периода с 1919 по 1945 гг. ему вообще отводится место в стороне от ветров истории, в фольклорной ипостаси. С такой позиции фашизм представляется историческим предметом небольшого, локального значения, где-то на отшибе великой битвы между красным и коричневым тоталитаризмом.
Все эти доводы, по нашему разумению, искажают действительность. Общее для них одно: фашизм рассматривается почти исключительно с позиций Третьего Райха и его крушения. Еще раз задним числом пытаются пересмотреть историю. Это приводит к неправильным пропорциям и неверным перспективам. При этом забывают, что господство национал-социализма как в не левых, так и нелиберальных странах утвердилось довольно поздно. Если говорить о Третьем Райхе, этот процесс принял характер необратимости после оккупации Франции в 1940 г. (Тихоокеанский район в данной работе не рассматривается).
Кроме того, в этих тезисах наблюдается монолитное представление о национал-социализме и Третьем Райхе, которое, по крайней мере, в области исследований, уже стало давать трещины. Пока еще только в сфере властных отношений стали осознавать плюралистический характер Третьего Райха, то, что в течение непродолжительного времени существования режима (12 лет по сравнению с 56-ю годами СССР) и из-за колебаний Гитлера Третий Райх до конца оставался конгломератом противоборствующих силовых групп, ни одна из которых (в том числе и СС) не смогла окончательно взять верх. Здесь речь идет о плюрализме, который, если с ним искусно обращаться, дает определенную свободу действий.
Когда-нибудь признают плюралистический характер Третьего Райха и в других областях. Это относится не только к доктрине, что хотя и бросается в глаза, но из-за ее чисто инструментального характера не столь существенно. Намного важнее то, что в полу-инстинктивной сфере, из которой, собственно, и исходят непосредственный политические и исторические импульсы, Третий Райх до конца оставался пугающе разномастным образованием.
Три ветви
Процесс распада и конечное состояние чрезвычайно интересны для историка. На глазах разваливается то, что казалось одним целым. До сих пор Вторую Мировую войну исследовали односторонне с военной и уголовно-исторической точек зрения. При политическом рассмотрении довольствовались определением друзей и врагов Гитлера по обе стороны фронта. Кроме того, учитывали трения между Германией и ее союзниками, выступление консервативных сил,
В год битвы при Сталинграде в лагере, активно ведущем войну на стороне немцев, четко обозначились три основные ветви. Самая мощная из них, конечно же, национал-социалистическая. Но в связи с наметившимся поражением Гитлера национал-социалистический миф стал утрачивать свой боевой дух. В то время как зондеркоманды занимаются массовым истреблением и таким ужасным образом пытаются осуществить свои национал-социалистические идеалы, в результате нарастающего распада, снова высвобождается место для других сил внутри «правого тоталитаризма», сил, которые также хотят вести войну, но уже по-своему. Здесь четко прослеживаются две ветви, которые во время триумфального периода национал-социализма якобы вообще не существовали. Их скрытое присутствие стало очевидным лишь к концу войны.
Две эти ветви воплотились в двух человеческих типах, пребывающих в различных одеяниях. Первый тип — это немец, как из книжки (если она изначально не проникнута ненавистью), немец, который, едва с небес перестали сыпаться бомбы, начинает очищать улицу, поправлять дорожные указатели, заниматься снабжением, снова налаживать управление. Его девиз: должен быть порядок. Фанатизм, как нечто нарушающее порядок, им отвергается. Зверских убийств в своем окружении он не допускает. Все должно быть по правилам, которые не подвержены произволу. Он даже в хаосе стремится образовать «государство». И у этого типа встречаются крайние формы. Их следует искать там, где принцип, согласно которому солдат должен соблюдать строжайшую дисциплину, приводит к тому, что покидающие деревню ополченцы, например, расстреливаются как мародеры за то, что они украли в одном из домов сыр, хотя деревня уже через четверть часа все равно будет в руках русских. Эта сторона в немце кажется жуткой представителям других национальностей. Однако упрекать вышеописанный тип в несоразмерности средств и результатов не приходится, потому что для него речь здесь идет не об этом.
Другой тип прямо противоположен «немцу из книжки». Где-то к концу войны в сражающихся на Востоке войсках появляются бравые парни, весьма своеобразно экипированные. Они отдают честь начальнику только в том случае, если он им знаком или же им нравится его «морда». Они по-своему реагируют на официальную пропаганду: ухмыляются или зевают. Но они тоже воюют, хотя (или потому что) дело идет к концу. Было бы ошибочно видеть в этом лишь влияние иностранных добровольцев (или полудобровольцев), роль которых для германского руководства на завершающем этапе возрастала. Такой дух присущ и немецким юношам, оставившим школьные парты, чтобы пополнить боевые соединения. Для них это уже не крестовый поход, а нечто другое. Они не проникнуты идеологическим мессианством. На фоне воинского братства едва заметен аффект по отношению к «бюргеру», поскольку при тотальной войне, таковых почти не существует. Но в результате этого их ненависть обрушивается на военных бюрократов, казначеев, интеллектуалов из Генерального штаба. Они воспринимают как образ лишь свое воюющее (и пока обозримое) подразделение во главе со всем известным командиром. Они опознают друг друга по специально для этого созданным символам и ритуалам. И у этого типа встречаются крайние формы. В одном из американских военных отчетов рассказывается о том, как два одетых в униформу подростка были взяты американцами в плен потому, что они во время битвы самозабвенно дрались друг с другом из-за фаустпатрона, чтобы подбить приближающийся к ним американский танк.
Но это, как уже было отмечено, поздние, конечные формы. Однако в них вновь проявляется разнообразный характер «правого тоталитаризма», который с 1919 г. занимает оставленные традиционно правыми позиции. В каждой европейской стране он содержит три элемента, из которых преобладает то один, то другой. Это относится не только к отдельным движениям, но и к жизни отдельных лиц.
Мы не хотим «изобретать» новые понятия. Для описания исторических явлений надо использовать уже имеющиеся, если даже содержание этих слов строго ограничено, и все широкие значения приходится урезать. Там, где и без того хилиастическое и перегруженное страстями движение, такое как социализм, спрягается с чрезмерно эмоциональным содержанием («народ», «нация», «раса»), что наблюдается не только в Германии, но и в сталинской России, уже сам по себе, со всей своей исторической весомостью напрашивается термин «национал-социализм». Существует и более «прохладная» зона, где речь идет о сооружении нового здания среди развалин и обломков старого порядка, причем это делается без фанатизма, при трезвой оценке и понимании человеческих слабостей, но и с явным эстетическим удовлетворением от того, что функционирует и выполнено правильно. Это область государства, которое само по себе больше, чем сумма, совокупность всех его граждан. Это значит, что оно больше, чем «общество», больше чем целевое сооружение, и за счет этого «больше» должно неизбежно ограничивать всякий произвол. Здесь можно употребить понятие «этатизм». Однако там, где господствует выделенное в данной работе чувство стиля, мы употребляем термин «фашизм».