Фашизофрения
Шрифт:
На это советская участница программы ответила: «Ну, секса у нас нет . Мы категорически против этого. То есть секс у нас есть, но у нас нет такой рекламы ».
Сытно кормящиеся на лугах западной пропаганды свободные от совести журналисты, по геббельсовской рецептуре, просто оставили нужные им слова и вычеркнули ненужные. И начали весело ржать над собственной ложью.
Может, кто-то думает, что уж сейчас-то у них все по-другому? Американская и европейская пресса, в отличие от современной российской и украинской — правдива, совестлива,
Вот картинка с грузино-осетинской войны 8 августа 2008 года, увиденная спецкором «Огонька» {141} :
«„Валерий Гергиев сожалеет о том, что российские войска вошли в Южную Осетию“, — по-английски диктует корреспондент одного из агентств. Через полминуты он продиктует полную цитату из Валерия Гергиева: „Сожалею о том, что российские войска вошли сюда через 36 часов после начала обстрела, а не через шесть: жертв было бы гораздо меньше“. К этому времени первую цитату уже наверняка кто-нибудь выдаст аудитории».
141
Васильев Ю.Первая Цхинвальская // Огонек. — 2008. — № 35 (5061).
Слова «секс», «сексуальный» действительно вплоть до середины 80-х годов не были в СССР широко употребительными. Гораздо чаще использовались их отечественные варианты — «пол», «половой». Точно так же, как не было в СССР в ходу слово «трахаться» — в современном переносном значении. Вместо него использовались другие заменители — «пилиться», «перепихнуться» и многие-многие другие, сегодня уже почти забытые, — все их вытеснил всемогущий импортный «ТРАХ».
Но когда я слышу в воспоминаниях ветерана Великой Отечественной словечко «трахнули» в описании тех времен, меня одолевают сомнения: описывает ли ветеран реальную картину пятидесятилетней давности — или создавшуюся у него в воображении под влиянием просмотра современных телепередач?
Действительно, в СССР существовало уголовное наказание за мужеложство. Но было это следствием не большевистской перестройки общества, а культурной традиции, укоренившейся в христианской стране. «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость. И ни с каким скотом не ложись, чтоб излить [семя] и оскверниться от него; и женщина не должна становиться пред скотом для совокупления с ним: это гнусно» (Лев 18: 22–23).
Действительно, «супружеская измена вызывала серьезное неодобрение партии», но это касалось только коммунистов, и то не всегда, а по большей части только тогда, когда один из супругов жаловался. Беспартийные могли строить свои отношения как угодно, а коммунисты, как считалось, должны были быть образцами во всем, в том числе и в нравственности.
Помнится, Александр Дюма, побывавши в России, написал, что русские любят проводить досуг «под развесистой клюквой». С тех пор мало что изменилось, а «развесистая клюква» стала мерилом знаний иных европейцев о России. Особенно интересны в этом отношении англосаксы, считающие, что живут в самых лучших странах, а если уж чего-то не знают, то знать это совершенно излишне.
Начать придется с краткой истории вопроса.
В конце 80-х — начале 90-х годов в СССР
К таким людям сразу и намертво прилепилась кличка — «любители баварского». Суть не менялась, если «любитель» вожделел об ином: «Победили бы немцы, ездили бы сейчас на „мерседесах“». И т.д. и т.п. Как заметил мне однажды один умный человек, такие люди не хотели и не могли принять во внимание, что, победи Гитлер, они бы смогли ездить на «мерседесах» разве что в качестве каких-нибудь органических присадок к моторным маслам.
Между тем анекдот этот вовсе не современный, а, как и очень многие анекдоты, уходит корнями в прошлое. Это просто вариативный пересказ Ф.М. Достоевского.
«Он знал, — писал Николай Бердяев о Достоевском, — что подымется в России лакей и в час великой опасности для нашей родины скажет: „Я всю Россию ненавижу“, „я не только не желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с“. На вопрос: „А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?“, бунтующий лакей ответил: „В двенадцатом году было великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, как бы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки“».
Вряд ли смердяковщина (которая сегодня называется «любовью к баварскому») появилась во время написания романа, явление существовало и раньше, что и отметил Достоевский. С тех пор Смердяков стал, если так можно выразиться, бродячим героем русской литературы. У Булгакова он проглядывает в Шарикове («на учет стану, а воевать — шиш с маслом!»), а у Солженицына — это даже лирический герой, то есть человек, от лица которого ведется повествование, это — сам автор, не жалеющий даже себя любимого и призывающий американские атомные бомбы на головы засевших в советской власти негодяев (ну, и всех народов СССР заодно).
Бунтующий лакей может подниматься в час опасности для родины, становиться «классиком литературы», получать Нобелевскую премию, которой шведские академики сочли недостойным Льва Толстого, бунтующий лакей может и сам собой представлять великую опасность.
Смердяковщина возникает под влиянием определенных условий жизни. Важнейшее из них — сытость, шире — обеспечение минимума жизненных благ, необходимого для того, чтобы не беспокоиться о завтрашнем дне.
Прямым следствием первого условия является второе — наличие досуга.
И наконец, на что можно тратить досуг? «Все болезни от нечистоты, а грехи — от праздности», — говорил великий русский полководец А.В. Суворов. Третье необходимое условие для выращивания смердяковых в собственном соку — наличие модели-соблазна, модели для подражания. В восьмидесятые годы такой моделью стала витрина «общества неограниченных возможностей» (за саму витрину мы попали только потом, когда уже выяснилось, что вход здесь рубль, а выход — сто).
Такие условия существовали в СССР начиная примерно с 60–70-х годов. Но смердяковы в таких условиях плодились не весьма активно. Требовалось к «собственному соку» добавить посторонние ингредиенты или воздействия (например, подогревать), — тогда процесс пойдет быстрее.