Фата-Моргана 3
Шрифт:
Любопытство взяло верх, и я попросил маму показать все мне. Казалось, я глубоко обидел ее. Она не ожидала от меня такого. Пристыженный, я решил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду с ней об этом говорить.
Дни летели один за другим.
– Когда же они собираются оперировать? Когда? – отчаянно плакала мама. Я пытался выяснить что-нибудь у докторов. Они отвечали, что скоро назначат операцию, но не называли точной даты. Я часто останавливался у дверей лаборатории в надежде услышать хотя бы обрывки разговоров. Но тщетно. В конце концов мне повезло – я увидел главного
– Запомните, – сказал он, – мы делаем все, что в наших силах. И хотя вы ее сын, – добавил он, – будет лучше и для нее, и для вас задавать как можно меньше вопросов.
Теперь я был не на шутку встревожен и начал делать разного рода предположения. Тем не менее при маме я всегда старался казаться бодрым. Самое невыносимое было видеть тот вечный вопрос в глазах, слышать, как он срывается с губ: "За что? За что?" Еще хуже было, когда она просила оставить ее одну.
– Мне надо поспать… Мне бы не хотелось, чтобы ты видел меня такой.
По-видимому, в действительности ей хотелось, чтобы я остался и утешил ее. Напрасно я прилагал усилия отвлечь ее мысли от болезни;
– Я больше ни о чем не могу думать – все время чувствую боль, постоянно думаю об этом! – жаловалась она, не в состоянии отвести глаз от поднимающейся под покрывалом огромной шишки.
– Но ведь это тебе не поможет, мама. Постарайся думать о чемнибудь другом, приятном. Попробуй вспоминать прошлое.
– Прошлое? Странно, – с трудом улыбнулась она. – Не так уж долго я здесь нахожусь и все-таки я почти забыла, что значит чувствовать себя хорошо. Теперь мне кажется, что мне всегда было плохо, как сейчас.
Она выгнулась на постели дугой, лицо ее исказилось от частых спазмов.
– Боль пронизывает меня насквозь – до кончиков пальцев на ногах. И потом эта невыносимая тянущая боль. Когда ты появился на свет, я думала, нет ничего хуже схваток. Но это продолжалось только около получаса, как раз когда мы добирались до госпиталя. Это было одно удовольствие по сравнению с этим…
Я содрогнулся.
– Мама, лучше бы ты не делала таких сравнений.
Вскоре опухоль покрыла всю сторону полностью и брюшную полость. Конечно, я сужу об этом по тому, как увеличивается этот огромный нарост под одеялом. Я предполагаю, что он был больше, чем я мог видеть. Сверху он достиг ключицы, а снизу захватывал ткани верхней части ноги. Иногда я видел, как он сам по себе начинал подергиваться и дрожать. Маме так часто вводили морфий и другие обезболивающие препараты, что она с трудом меня узнавала. Когда однажды я зашел ночью, чтобы проведать ее, то услышал стоны и рыдания еще в коридоре. Я тихонько открыл дверь, шепотом поговорил с ночной няней, дежурившей около постели, подождал немного, потом, наконец, ушел.
Однажды, входя в комнату, я столкнулся с главным врачом, выходящим из нее.
– Я скоро поправлюсь! – исступленно воскликнула она. Впервые за все это время я увидел ее счастливой и улыбающейся, несмотря на незатихающие боли. – Меня скоро будут оперировать! Я поправлюсь!
И опять тянулись дни. И опять не
День за днем я видел, как угасает мамина надежда. А опухоль продолжала расти.
Желание увидеть ее своими глазами все больше и больше овладевало мной. Я испытывал отвращение к себе за такое любопытство. Я старался, как мог, изо всех сил, но мне не удалось избавиться от этого желания. Я продолжал удивляться, почему это доктора посоветовали не задавать им вопросы.
– Что же со мной будет? – громко стонала мама, и голова ее металась на подушке. – Ты действительно считаешь, что я когда-нибудь поправлюсь?
Она искала моего взгляда, искала сочувствия. Она знала меня лучше, чем кто-либо другой, и я понимал, что мне будет стоить больших трудов скрыть то, что я думал в действительности.
– Конечно, ты поправишься. Я подслушал, как об этом говорили между собой доктора, – добавил я в надежде, что эта дополнительная деталь усилит убедительность моих слов. – Ну-ка взбодрись. Через несколько недель мы поедем домой, дорогая мама.
– О, как я надеюсь на это, – едва заметно улыбнулась она.
Однажды ночью я сидел у ее постели рядом с няней. Я дремал на своем стуле, как вдруг проснулся, будто от толчка, от резкого крика. Потом я услышал ее тяжелое дыхание. Впечатление было такое, что ее кто-то душит.
– Она растет! – пронзительно кричала мама. – Она становится все больше и больше!
Хотя ее длинная ночная рубашка была ей когда-то просторна и удобна, сейчас она так туго обтянула ее, что надо было немедленно распороть ее по швам. Меня попросили выйти.
Мама продолжала стонать и тихонько плакать, вскидывая голову с подушки. И этот невыносимый вопрос в глазах! Этот вопрос был направлен к невидимым силам сущего, которые должны были восстановить справедливость.
– Почему? За что? Не помню, чтобы я сделала что-нибудь плохое в своей жизни. Я не сделала ничего, чтобы заслужить такое!
Случайно я заметил, как рука ее неудержимо потянулась к разрастающейся опухоли. Некоторое время ее пальцы как бы изучали эту выпуклость. Потом она неожиданно тяжело вздохнула и отбросила руку в сторону.
– Я все еще надеюсь, что это сон, – в отчаянии заплакала она. – Потом я прикасаюсь к ней рукой, чтобы удостовериться. Но она никуда не пропадает, она здесь и становится все больше.
Мама умоляла докторов оперировать немедленно. Они уклончиво объясняли, что надо подождать приезда специалиста – он единственный мог сделать это. Тем не менее они постоянно подбадривали ее и уговаривали не терять надежды.
Начали приезжать доктора из Нью-Йорка, Европы – отовсюду. Главный врач приглашал их в комнату, просил меня выйти и показывал им опухоль. Мама беспомощно жаловалась, что ее "выставляют на посмешище". Но когда ей говорили, что это нужно для ее же пользы, ничего не оставалось, как подчиниться.