Fatal amour. Искупление и покаяние

Леонова Юлия Сергеевна

— Я не могу, — отвечал ему Соколинский, подставляя лицо лучам восходящего солнца. — Я не могу, потому что Марья Филипповна вовсе не такая, как о ней говорил ротмистр.

Левицкий досадливо поморщился. В его глазах Марья Филипповна уже встала на одну ступень с кокотками, коим мужское поклонение было словно пища и нектар, без которого они не могут прожить. Он презирал женщин подобного рода, но вслух говорить о том не стал.

Лесная дорога расширилась и вскоре показался остов сожжённой во времена наполеоновского нашествия часовни. Всадники остановились. Заржали привязанные неподалёку лошади. Соколинский спешился. В тени древнего дуба стояли Карташевский и Дольчин. Чуть поодаль стояла коляска, в которой сидел пожилой человек с

аккуратно-подстриженной седой бородкой. Его небольшие ручки, затянутые в серые замшевые перчатки, покоились поверх серебряного набалдашника трости. Выражение лица его было спокойно и безмятежно. На сидении подле мужчины находился небольшой саквояж из чёрной кожи. Стоило только раз взглянуть на этого маленького аккуратного человека, и можно было без труда угадать род его занятий. То был местный доктор, которого, очевидно, привезли из Можайска. Всё это говорило только о том, что Карташевский ночи тоже не спал, а провёл её в хлопотах и приготовлениях.

Ротмистр ровным голосом отдавал своему секунданту последние распоряжения, что надлежит сделать в случае его смерти. Приблизившись Левицкий с Соколинским расслышали последние его слова:

— Деньги заберёшь столько, сколько я тебе должен, остальные отвезёшь моей матери, ей ещё сестру замуж отдавать, а кредиторы, пусть подавятся.

Мишель уже почти совсем решился принести ему извинения, но расслышав его последние слова о сестре, ощутил, как в нём вновь всколыхнулся гнев: "Мерзавец! Ведь у самого сестра — девица! Так, как же он мог?" Теперь уже решительно не могло идти речи ни о каком примирении.

Обернувшись, Карташевский хмуро поприветствовал их кивком. Откашлявшись, Дольчин подошёл к Левицкому и что-то тихо сказал. Левицкий тяжело вздохнул и обернулся к Мишелю.

— Павел Николаевич удовлетворится вашими извинениями, — произнёс он.

Соколинский отрицательно качнул головой.

— Извинений не будет, — отвечал корнет, осуждающе глядя на своего приятеля.

— Что ж, тогда будем начинать, господа, — равнодушно произнёс Дольчин. — Дистанция определена в двадцать шагов, стрелять, можно не доходя до барьера, но только после команды сходиться.

Противников развели по разные стороны широкой поляны, заросшей высокой, в пояс, травой. Выхватив из ножен саблю, Левицкий принялся рубить ей траву, расчищая середину, чтобы было видно, где находится барьер. Окончив, он оттёр пот со лба и воткнул свою саблю в землю. Отсчитав от неё двадцать шагов, он указал место Дольчину, где следовало воткнуть второй клинок. После Левицкий подбежал к своей лошади и вытащил из седельной сумки ящик с дуэльными пистолетами, который передал Дольчину. Поручик бегло осмотрел оружие, кивнул и передал его обратно корнету. Левицкий зарядил оба пистолета и отдал один Дольчину, а второй понёс Соколинскому. "Это вам не в живого человека целиться", — всплыли в памяти Мишеля насмешливые слова ротмистра. Во рту у него пересохло, когда тяжёлый пистолет оказался в его руке. Именно из него он стрелял тогда по бутылкам, но ныне, как справедливо было сказано, предстояло палить не по мишеням.

"Вот сейчас будет всё кончено или…" — додумать он не успел, потому как последовала команда "Сходись!" И он пошёл, поднимая руку, в которой до боли в пальцах сжимал рукоять пистолета. Все мысли его исчезли вдруг, осталась только одна о том, что надобно совместить три воедино: мушку, прицел и саму цель, и когда ему показалось, что у него получилось, он зажмурился и нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, отдача встряхнула плечо. Послышался тихий сдавленный крик, следом последовало грязное ругательство. Мишель широко распахнул глаза. Карташевский упал на колени, так, что из травы виднелась одна его черноволосая голова. Дольчин бросился к нему, но ротмистр его остановил:

— Назад! — крикнул он.

"Попал! — зажимая рану в левом боку рукой, превозмогая боль, поднялся с колен Карташевский. — Чёрт с ним, пусть живёт!" — выпрямился

он.

Голова кружилась, трава, деревья, кусты вокруг поляны — всё сливалось в один сумасшедший зелёный хоровод. Ротмистр поднял руку с пистолетом, чувствуя, как с каждой минутой силы оставляют его. Он собирался выстрелить в воздух, но в последний момент передумал. Выстрелить в воздух, стало быть, признать свою вину. Нет, он не станет убивать мальчишку, но и не позволит ему думать, что он прав в своих умозаключениях. Прицел плясал перед глазами. Ему показалось, что он достаточно высоко поднял руку, и пуля должна просвистеть над головой у Соколинского. Последовал второй выстрел, вспоровший утреннюю тишину леса. Мишель покачнулся, схватился за грудь и, как подкошенный, рухнул в траву, но ротмистр уже не увидел того, поскольку сам лежал на земле в беспамятстве.

Доктор выбрался из экипажа. Подошёл сначала к Карташевскому и, расстегнув на нём мундир и задрав рубаху, бегло осмотрел рану. Пощупал пульс и велел перенести раненного в коляску. Замешательство секундантов длилось не более минуты. Подхватив своего командира, Левицкий и Дольчин с величайшими предосторожностями снесли его к экипажу.

Меж тем доктор склонился над Соколинским:

— Мёртв! — констатировал он. — Прямо в сердце.

Левицкий торопливо перекрестился, поручик последовал его примеру.

— Вы поезжайте, — пробормотал корнет, — а я тело в усадьбу свезу.

Глава 12

Всю дорогу от усадьбы Урусовых до Ракитино Марья Филипповна молчала, забившись в угол экипажа. Она не отвечала матери, несмотря на то, что Елена Андреевна беспрестанно говорила, пытаясь понять, что же именно произошло.

Сознание Марьи пребывало в каком-то странном тумане, из которого выплывали обрывочные видения: мостик, беседка, склонившееся к ней лицо Карташевского, гости на террасе, княжна Наталья, перекошенное злобой лицо Соколинского. "Ах! Ежели бы это был всего лишь дурной сон, что развеется поутру", — вздыхала она, выбираясь из экипажа. В передней Елена Андреевна ухватила её за руку, принуждая пойти в гостиную и поговорить. Марья послушно позволила увести себя в комнату, опустилась в кресло, на которое указала мать, и, сжав виски ладонями, принялась раскачиваться взад-вперёд, более всего желая, чтобы настойчивый голос матери, требующий от неё объяснений, умолк и перестал вторгаться в её мысли.

— Маша, да что же это?! Да слышишь ли ты меня? — в волнении принялась ходить по комнате madame Ракитина, не глядя на дочь. — Я не понимаю! Я не понимаю, как ты могла?! Как можно было?! У тебя, что же совсем разума не осталось?!

— Перестаньте, Бога ради. Прошу вас, перестаньте, — шептала Марья Филипповна. — Неужели не видите, как мне плохо?! Позвольте мне уйти! — опустила голову mademoiselle Ракитина.

Елена Андреевна прекратила бессмысленное кружение по комнате и остановилась, глядя на дочь.

— Тебе плохо?! Ты разве не поймёшь, что сделала!? Как жить теперь?! Как?!

Марья тихонечко завыла, прикусив зубами костяшки пальцев. С каждой минутой этот жуткий вой всё усиливался, пока не перешёл в истерику.

— Да мне всё равно! Всё равно! — подскочила она со своего места. — Пропадите вы все пропадом! Ненавижу вас всех!

Оглушительная пощёчина, которой наградила дочь Елена Андреевна, заставила её умолкнуть. Схватившись за щёку, Марья выбежала из гостиной и, стуча каблучками, вбежала на второй этаж, где и заперлась в своих покоях, не допуская даже горничную. Она прорыдала всю ночь, но Елена Андреевна была так зла на неё, что не пошла к ней. Мысль о том, что вот-вот случится непоправимое, пришла Марье только тогда, когда за окном начало светлеть. Только тогда она вспомнила о дуэли. Она не знала о чём условились противники, но желала во чтобы то ни стало узнать, даже ежели ради того придётся пойти к Урусовым. Марья Филипповна верила, что она сумеет остановить кровопролитие.