Фатальный Фатали
Шрифт:
– Вы чувствуете пламя, в котором мы горим, издалека. Вы слышите свистящий звук плети, а мы видим, как она змеей извивается над нашими головами! Вы во сто крат свободнее, чем мы! Мы проехали с вами в коляске, никто нас не оскорбил, а когда я прохожу по родной улице с иностранцем, то слышу свирепую ругань моих земляков на языке, непонятном иностранцу, но режущем мой слух; это в том случае, если про хожий знает меня; а если не знает, то ругань швыряется и в мое лицо. И мне ничего не остается, как молча проследовать мимо. А однажды в ясный день в центре города хулиганы (именно это слово и произнес - и по-русски!
– принц) оскорбили английского посла: некий Ханджан на спор со своим фанатичным дружком плюнул в лицо "гяуру" -
Ведь он оскорбил гяура, а это - угодно аллаху!
– О наивный! Вы увидели райский уголок, но то был мираж, возникший перед путником в безводной пустыне. Не кажется ли вам, что вы судите о нас по щедрости приема? Вас ослепил блеск люстр в зале наместника, а уши забила лесть. Не уподобляйтесь вождю мусульман-шиитов Фаттаху и не будьте столь наивны, как покойный Фазил-хан Шейда. Будто не вы горячо убеждали меня, когда мы ехали к князю, хотя я сам давно пришел к этой мысли: "Шаха-деспота надо гнать! Он довел людей до отчаяния! Помяните мои слова: он плохо кончит!"
Принц побледнел:
– Неужели я мог сказать вам это?
– Не придумал же я за вас!
– вскипел Фатали.
– Почему бы и нет? Ведь придумали с седельником. Не могли же вы не знать, что пишет историческая хроника, если уж взялись за эту тему. Юсиф, став шахом, предался разгулу и со своими дружками кутил, развлекался, глумился над людьми, измывался над их женами и дочерьми, и оттого разгневанная толпа растоптала его, и трон, как пишет писарь Шах-Аббаса Искандер Мунши, стал для Юсиф-шаха гробом! Разве можно рисовать его просвещенным монархом? Где он мог усвоить прогрессивные идеи? Ну, я понимаю, ездил по свету, многое увидел, подвергался гонениям, но этого недостаточно, чтоб управлять государством. Да еще так разумно. Нет, нет, я не из тех узколобых своих земляков, которые вашу едкую сатиру приняли как нелюбовь к нашей истории, нации.
Сводные братья, сыновья Фатали-шаха, - как же им не высказаться о лжешахе Юсифе? Но есть оттенки в отношении к рассказанной Фатали истории: Фархад-Мирза, с которым Фатали едет в коляске после пышного приема у Орбелиани, возмутился, но не подал виду и даже поиграл в либерала, очень хотелось ему ближе познакомиться с мятежным писакой; Бехман-Мирза неизменно уходил от разговора и, даже породнившись с Фатали, - ни слова: не осуждает, но и не высказывает одобрения; забава, не более, для принца эта тяга Фатали к сочинительству. А вот и умнейший среди сыновей Фатали-шаха Джелалэддин-Мирза: он одобрил, а затем, как и Фархад-Мирза, выразил сомнение в способностях седельника править государством:
– Ну, неужели вы думаете, только ради всевышнего не хитрите, что простой седельник сможет когда-нибудь управлять государством? Не польстится на роскошь? Сможет не впасть в еще более худший, чем известный нам, деспотизм? Не учредит свой династический род?
И Фархад-Мирза сомневается.
– Мне кажется, - отвечает ему Фатали, - вы невнимательно прочитали мою повесть. Вы вытянули внешнюю канву, и повесть расползлась. И не без помощи цензуры... Но вы меня, кажется, не слушаете. Вас, видно, пленил князь выспренними тостами. Эти князья голубой крови! умение порой выразиться так, что дерзость звучит как тонкая лесть, а взрыв негодования - как высшая похвала. Помню, ворвался однажды к Воронцову тифлисский князь-генерал:
"Правда ли, князь?!
– Вот-вот выхватит кинжал и вонзит в наместника. Я возмущен! Ты смеешь нас покинуть?! И теперь, когда в Крыму война!"
"Я стар, что поделаешь, я болен", - вяло заметил Воронцов.
"Ну так и умри! Умри как верный солдат государя на боевом посту. Покинуть нас! Обезглавить Кавказ! Чтоб мы осиротели! Чтоб край погрузился в траур!"
А потом
– Это кровь!
– Улица наспех посыпана песком, но кровь проступила, и песок почернел.
– Еще не успели смыть. И это смыть нельзя!
– Но кто пролил ее?... Нет, не поверю!
– воскликнул принц.
– Чтоб он? Князь? Само жизнелюбие! Поэт-лирик?!
– Вы забыли: он еще замещает наместника. Он генерал-губернатор. Рука царя здесь, в Тифлисе ("Но кому ты говоришь, Фатали?").
– И кто эти несчастные?
– спросил принц.
– Ремесленники! ("Ну, да вас ничем не удивишь!")
Это была мощная стихия - ремесленники двинулись ко дворцу наместника, чтоб заявить протест против насилия властей, против княжеской роскоши, против бремени налогов: жить невмоготу! И Орбелиани приказал стрелять "в чернь" - безоружную толпу: "Никого не щадить!"
Шли молча, а потом Фархад-Мирза заметил:
– Но что ему оставалось делать? Любой бы правитель на его месте, а случись такое и в моем Фарсистане...
– Вот именно!
– Но как иначе образумить толпу? Еще хорошо, что свой казнит, уверяю вас, - улыбнулся принц, а Фатали от растерянности ничего в ответ придумать не смог, - ремесленники еще и поблагодарят его за отеческий урок!
– И действительно, настанет день - и на ленте венка от тифлисских ремесленников, пришедших проводить князя в последний путь (но прежде Орбелиани похоронит Фатали!), будет написано: "Ты брату упавшему протягивал руку, чтобы помочь ему встать".
– От своего земляка и боль переносится легче! Ну вот, мы уже у консульства!
Фархад-Мирза преобразился: принц!.. Или Фатали надеялся вызвать в нем сострадание к ремесленникам?
ДВУГЛАВОЕ ЧУДИЩЕ
Никого рядом, но слышно ни Тубу, ни детей - все уснули, а за окном темень, и лишь язык свечи отражается в стекле, и смотрит на Фатали из окна усталый старый человек - неужто это он сам? И когда успел поседеть? Что-то шепчут тонкие, спрятанные под нависшими усами губы, шепчут тихо, не уловить смысла, а потом горестный вздох - то ли от быстротечности жизни, в которой, увы, ничего не меняется, не изменилось, изменится ли когда? то ли оттого, что, приглашенный (такая честь!) на юбилей Орбелиани, пошел, побежал, радуясь как мальчишка. Еще бы! Сам государь! И даже наместник великий князь специально прибыл из Боржома, прервав курс лечения. О том, что Орбелиани большой поэт, - ни слова. Даже стыдно, что знатный князь и прославленный в борьбе с горцами полководец, Аварский правитель, почти наместник, - и вдруг стихи!.. Лишь мельком, как показалось Фатали, он поймал брошенный на него князем взгляд: отчаянье! да, да, именно это! Или Фатали желал увидеть во взгляде князя то, что жило в нем самом? Кто, глядя на Фатали и его полковничьи погоны, вспомнит о сочинителе Фатали? Забава, не более, эта тайная страсть к сочинительству.
Бунтарям уготована гибель или ссылка, а отчаявшимся... Что же им, отчаявшимся?... Фатали задумался, вспомнив про Бакиханова, сбежавшего от отчаяния в Мекку. И Шамиль получил разрешение отправиться на паломничество в Мекку со всей семьей; он уже умер в пути, между Меккой и Мединой, как и Бакиханов некогда, но вести еще не пришли в Тифлис; и даже тот, кому, казалось бы, не с чего отчаиваться, генерал Куткашинский, - тоже собирается в Мекку!.. Ах, вот почему эти думы о Мекке: генерал долго хлопотал, обращаясь в разные инстанции, чтоб позволили, и добился своего, готовится в путь. Может, замаливать грехи? ведь нещадно рубил гяуров-поляков!.. Или за бунтарские думы о масонстве? А может, побег? Или изгнание?! Фатали как-то заметил Рашиду, когда сын твердо заявил, что хочет, чтоб его считали "чистым мусульманином":