Фатальный Фатали
Шрифт:
Высокое пламя свечи дрогнуло и закачалось, пригибаемое дуновением.
– Кто?
– К тебе.
– Жена отошла, кого-то пропуская. У дверей, не разглядеть, темная фигура, шуршит плащ, слился со стеной. Из тьмы быстро шагнул, черные широкие крылья, личный курьер наместника Воронцова по особым поручениям.
– Велено срочно.
– И протянул малиновый пакет.
Пламя гнется, свеча задыхается.
– Закрой дверь, Тубу!
– Высочайшее обращение. Утром чтоб.
Глаза холодные, быстрый взгляд на бумаги, незнакомые арабские письмена, будто меж камышей след ящерицы, о да, он знает эти закорючки, летняя вылазка в логово горцев, шум горной реки
Курьер ушел, стук сапог минуту-другую тыкался в стены, дверь плотно закрыта, а не уймется дрожь пламени. Чуть запахло воском (фитилек пригнулся дуновением).
"Ну вот, надо перевести! А ты еще догадки строил: как бы от сотрясения, разрушившего Париж!..."
Острый осколок ломкого сургуча, как застывшая кровь, прилип к пальцам; Фатали разорвал пакет. Предписание с размашистой подписью наместника Воронцова, весьма-весьма срочно. Быстро пробежал глазами текст. Обращение императора к народу. Манифест. Призыв хранить спокойствие. Стереть из памяти парижское буйство. Запрет. Угрозы. Прежде встал бы, заслышав имя Его Величества, от первых фраз перехватило б дух.
А была ли рабская покорность? Нет, Фатали, сколько он себя помнит, не был слепцом. Случались минуты страха, когда и себе не признаешься, что разуверился в царском правлении, с которым связывалось столько надежд в пору юности: наконец-то в край пришел долгожданный покой! И отчаяние: что делать? Это унизительное рабство, от которого нет, кажется, спасения: было при шахе, осталось при царе. А потом будто луч надежды - и как он осмелился тогда?!
Это было три года назад, в тихий весенний вечер, первый теплый, сидели на открытой веранде после сытного угощения Тубу (ее излюбленное - плов с индейкой), пили чай - он и его друг-ровесник Хасай Уцмиев, Князь Хасай, как выводил он арабской вязью, или Хасай-хан, как величал себя, где он нынче? Поездил по миру Хасай, успел пожить и в Петербурге, - а как же? сын влиятельного дагестанского правителя Мусы-хана, объединявшего владения семи кумыкских княжеских фамилий, и отец- отдал сына в знак верности престолу в аманаты царю, и Хасай окончил пажеский кадетский корпус, а потом Париж, Сен-Сирская военная школа, где некогда, как гордился Хасай, учился Наполеон.
Еще недавно оба были холосты и часто виделись, почти каждый вечер с тех пор, как их познакомили в канцелярии, а сейчас встречи редки: Фатали уже женат, увы, две могилки, а недавно родился сын, но и ему отпущена недолгая жизнь, и до года не дотянет. Черное тифлисское небо усеяно крупными звездами, они кажутся такими близкими: протяни руку - и достанешь звезду. Ни страха, ни боязни. Но тревога и беспокойство витают в воздухе. Шамиль? Вот-вот, кажется, заглохнет, задохнется борьба, уже скоро победа, но вновь разгорается война с новой силой.
И Фатали заговорил, ибо наслышан от Хасая о парижских вольностях, о масонской ложе. Хасай, спокойно внимавший "силлогизмам", как он шутил, Фатали, который выстроил в ряд, словно бусы на длинную нить, цепочку фраз, вроде: "Народ - это масса, масса - это толпа, а толпа - это чернь" и что-то вроде того, чтобы хоть как-то попытаться отделить народ от черни (но как?!), вдруг вспыхнул:
– Да в своем ли ты уме?! Безумец! Создать масонскую ложу! Собираются друзья-единомышленники, царский чиновник Мирза Фатали и верный престолу царский офицер Хасай-хан, обсуждать проблемы просвещения народа! Как ты сказал? Да: "отделить народ
– кличут они на Эриванской площади или Шайтан-базаре.
– Где ты, мой народ, отзовись!" И хлынула толпа, не разберешь, где чернь, а где народ. Тогда патетически прозвучали прощальные слова Хасая Уцмиева: "Кто одолеет царя? Француз? Англичанин? Германец? Или кичливый султан? Трусливый перс?"
"Мы, мы одолеем!"
Не иначе, как теплые мартовские лучи новогоднего, по лунному календарю, весеннего праздника Новруз-байрам, когда радуют взгляд сочные и острые светло-зеленые побеги пшеничных зерен, насыпанных на блюдечко, водили рукой Фатали.
Или - это был тот же теплый март, но в детстве, - его не покинула вера в свои силы? Отец предупредил его, чтоб он не разбил нечаянно огромный глиняный кувшин, в нем пресную воду хранили. "Ну да, разобьешь: сам с полкувшина!" И камень был с палец, и не очень Фатали размахивался, а кувшин, такая громадина, вдруг раскололся и грохнул.
Да, одолеешь царя - одних секретных комиссий и комитетов сколько! Ждут не дождутся тебя и Третье отделение Собственной Е. В. Канцелярии, политическая тайная полиция с корпусом жандармов во главе (умер наконец-то шеф, Бенкендорф, а что изменилось?), и шестое - по кавказским делам; и бутурлинский цензурный комитет, недавно всю ночь напролет инструкции переводили: послушание, молчание, дисциплина, и даже девиз "Православие, Самодержавие, Народность" объявлен "революционным" (?), и уничтожение умственной связи с Европой - только через иностранную цензуру; сколько их, цензур: общая, военная, духовная, иностранная, министерства двора (и даже по заглавным строчкам: не запрятан ли акростих? какой лист избегнет красных чернил?!).
Фатали бросили на подмогу к цензору Кайтмазову. Он моложе Фатали, но преуспел: к языкам восточным еще и немецкий, и даже армянский; то ли горец, то ли с низины, не поймешь. Фатали слышал, как тот однажды личному адъютанту наместника Воронцова: "Мы, мусульмане..." И как-то цепочку на шее видел, мелкие-мелкие звенья, стояла жара, воротник на одну пуговицу расстегнут, - крест?! Фатали подмывало спросить: "Какому богу поклоняешься, друг Кайтмазов?" - да не решался, боясь обидеть.
А тут Фатали вздумал дерзнуть - о французском восстании! Разрушен Париж! Запретить самое упоминание! Выжечь из памяти! "Мы, - наказывает император, не Европа, и она нам не указ!" Вулканический кратер, из которого и теперь льется разрушительная лава! Крики? Да, да, эти бедственные крики: Свобода!... (И равенство! И братство!...) А ведь Кайтмазов по дружбе предупредил Фатали: зачем тратить время на сочинительство? Ведь положили ничего не пропускать.
Из-за тюков, раздвинув ситцевый, синие незабудки, занавес, вышел, как только исчез курьер наместника, Колдун, усмехается, глядя на Фатали:
– Ну да, я понимаю, твой чин, твой мундир, твои ордена. А достоинство ценится, как говорил один мудрый человек, по числу орденов и крепостных! Крепостных у тебя нет, только слуга, повар да конюх, и ордена...
– Один только!
– Это и я уважаю, как без чинов и мундира?! Орден, правда, чужестранный, но зато как звучит:
"Льва и Солнца"! И в ломбарде принимают, некоторые уже сдавали, степень, конечно, могла быть повыше, ах, как ты переводил с фарси на русский и с русского на фарси! Но третья тоже ничего! Указ о награждении подписал сам Мухаммед-шах! Я видел, как ты радовался!... Кстати, а что ты получил от тех, кому ревностно служишь? Ах, ничего! Но еще все впереди!