Фатерланд
Шрифт:
– Некоторые считают, что изменилось бы, – возразила Шарли. – Поэтому ни одного из тех, кто был на совещании у Гейдриха, нет в живых. За исключением самого Гейдриха.
Он оглянулся на дом. Его мать, твердо верившая в привидения, говорила, что кирпичи и штукатурка впитывают в себя историю и, словно губка, хранят все, чему были свидетелями. С тех пор Марш видел столько мест, где творилось зло, что давно перестал этому верить. В доме 56/58 по Ам Гроссен Ваннзее не было ничего особенно зловещего. Это был просто большой особняк богатого человека, ныне превращенный в школу для девочек. Что теперь впитывают в себя эти
Он достал приглашение Гейдриха. «Обсуждение, за которым последует завтрак». Начало в полдень. Окончание – когда? – часа в три-четыре. Когда они разъезжались, должно быть, темнело. Желтый свет в окнах, туман с озера. Четырнадцать человек. Сытые, может быть, некоторые под хмельком с гестаповского вина. Машины, чтобы отвезти их в центр Берлина. Шоферы, долго ждавшие на холоде, с замерзшими ногами и носами, словно сосульки…
А затем, менее чем через пять месяцев, в летнюю жару, Мартин Лютер заходит в Цюрихе в контору Германа Цаугга, банкира богатых и запуганных, и абонирует сейф с четырьмя ключами.
– Интересно, почему он был с пустыми руками.
– Что? – переспросила Шарли. Марш прервал её размышления.
– Я всегда представлял себе Лютера с маленьким чемоданчиком. Однако, когда он спускался к вам по лестнице, у него в руках ничего не было.
– Может быть, он рассовал все по карманам.
– Возможно. – Хафель, казалось, затвердел – озеро ртути. – Но он должен был прилететь из Цюриха с каким-то багажом. Одну ночь он провел за границей. Кроме того, забрал что-то из банка. – Ветер пошевелил ветви деревьев. Марш посмотрел вокруг. – В конечном счете он был тертый калач, не особо доверявший людям. Было бы больше похоже на него, если бы он попридержал действительно ценный материал. Он не стал бы рисковать, передавая американцам все сразу: иначе как бы он смог торговаться?
Снижаясь, в сторону аэропорта низко пролетел реактивный самолет, шум двигателей затихал следом за ним. Этого звука в 1942 году не существовало…
Внезапно он встал на ноги, снял её с бочки и размашисто зашагал по лужайке. Она за ним – спотыкаясь, хохоча, умоляя идти потише.
Он поставил машину на обочине в Шлахтензее и бегом направился к телефонной будке. Макс Йегер не отвечал ни на Вердершермаркт, ни у себя дома. Унылый гудок в трубке вызывал у Марша желание дозвониться до кого-нибудь, до кого угодно.
Он попробовал набрать номер Руди Хальдера. Можно было извиниться, как-нибудь намекнуть, что рискнуть все же стоило. Никого. Он посмотрел на трубку. А что, если Пили? Даже при враждебном отношении мальчика к нему – какое-никакое общение. Но и домик в Лихтенраде не отвечал.
Город захлопнул перед ним свои двери.
Он уже собрался было выходить из будки, но вдруг, поддавшись внезапному порыву, повернулся и набрал номер своей квартиры. Со второго звонка ответил мужской голос:
– Да? – Это было гестапо: голос Кребса. – Марш? Я знаю, что это вы. Не вешайте…
Он как ошпаренный бросил трубку.
Спустя полчаса он протискивался в потертые деревянные двери берлинского городского морга. Без формы он чувствовал себя голым. В углу тихо плавала женщина; рядом с ней – напряженная фигура сотрудницы вспомогательного
– Мужчина, около 65 лет, опознан как Лютер, Мартин. Привезли сразу после полуночи. Несчастный случай на железной дороге.
– А как насчет стрельбы сегодня утром, той, что была на площади?
Служитель, вздохнув, лизнул желтый от табака палец и перевернул страничку.
– Мужчина, около 65 лет, опознан как Штарк, Альфред. Поступил час назад.
– Он-то мне и нужен. Как его опознали?
– По удостоверению личности в кармане.
– Хорошо. – Марш, предупреждая возражения, решительно направился к лифту. – Я дорогу найду.
Когда открылась дверь лифта, он, на свою беду, лицом к лицу столкнулся с доктором Августом Эйслером.
– Марш! – Эйслер был явно ошеломлен и шагнул назад. – Говорят, что вас арестовали.
– Неправду говорят. Я работаю «под крышей».
Эйслер уставился на его штатский костюм.
– Кем же вы теперь? Сутенером? – Это так рассмешило эсэсовского медика, что он снял очки и вытер слезы. Марш захохотал вместе с ним.
– Нет, судмедэкспертом. Говорят, хорошо платят, а делать почти нечего.
Улыбка сошла с лица Эйслера.
– И вы ещё можете так говорить! Я торчу здесь с полуночи. – Он понизил голос. – Очень высокий чин. Операцию проводило гестапо. Только ни-ни – он постучал по своему длинному носу. – Ничего не скажу. Нельзя.
– Не волнуйся так, Эйслер. Знаю я это дело. Фрау Лютер опознала останки?
Эйслер был разочарован.
– Нет, – пробормотал он. – Мы пощадили её.
– А как Штарк?
– Да вы, я вижу, хорошо осведомлены. Как раз собираюсь им заняться. Не хотите ли пойти со мной?
В памяти опять возникла словно взорвавшаяся голова, плотная струя крови и мозга.
– Нет, благодарю.
– Я так и думал. Чем его убили? Фаустпатроном?
– Поймали убийцу?
– Вы следователь. Вам и знать. Мне только сказали, чтобы я не копал слишком глубоко.
– А вещи Штарка, где они?
– Уложены и готовы к отправке. В комнате хранения личных вещей.
– Где это?
– По коридору, четвертая дверь налево.
Марш направился туда. Эйслер крикнул вдогонку:
– Эй, Марш! Попридержите для меня парочку своих лучших шлюх!
Пронзительный смех судмедэксперта преследовал его, пока он шел по коридору.
Четвертая дверь слева была отперта. Он огляделся, не видит ли кто его, и вошел внутрь.
Это была небольшая кладовка в три метра шириной. Как раз достаточно, чтобы посередине мог пройти человек. С обеих сторон ряды пыльных металлических стеллажей, заваленных узлами одежды, завернутой в толстую полиэтиленовую пленку. Еще чемоданы, сумки, зонты, протезы, изуродованная инвалидная коляска, шляпы… Обычно пожитки покойного забирали наследники. Если же обстоятельства смерти вызывали подозрения, их забирали следователи или направляли прямо в лаборатории судебной экспертизы. Марш принялся рассматривать пластиковые бирки, на каждой из которых отмечалось время и место смерти и фамилия умершего. Часть этого скарба валялась здесь годами – жалкие свертки тряпья и безделушек, последнее наследство покойных, никому не нужное, даже полиции.