Фаворит. Том 2. Его Таврида
Шрифт:
– Надеюсь, ваша императрица будет умеренна?
– Лучший способ разорить Россию, – ответил Потемкин, – это подарить ей дальние колонии на островах. Если уж вы что-либо и даете, так давайте то, что лежит к нам поближе.
Наступил самый острый момент купли-продажи:
– Мы, англичане, всегда придавали громадное стратегическое значение нашим владениям в Средиземном море…
Потемкин сплюнул в ладонь виноградные косточки:
– Россия тоже придает немалое значение этому морю. А в газетах уже не раз писали о жене одного глупого испанского гранда, которая пять лет подряд бывала
– А если Минорка, – сказал Гаррис.
Потемкин высыпал виноградные косточки за шиворот казачка, чесавшего ему пятки гусиным перышком.
– Родилась у нас девочка, – сказал он. – Назвали ее Миноркой. Давайте разберемся, какова ей выпадет жизнь…
«Затем, – писал Гаррис, – он с живостью, свойственной его воображению, увлекся мыслью о русском флоте… он ручался, что с помощью такой уступки государыня согласится на все».
– И тогда возникнут узы прочного союза меж нами!
– Если так, – ухватился за это Гаррис, – считайте Минорку вашей, а с завистью Версаля разбирайтесь сами. Одно лишь условие: о Минорке знаете вы, знаю я и ваша императрица…
Екатерину фаворит застал за любимым делом – за перлюстрацией. Она протянула Потемкину выписку из депеши Гарриса:
– Прочти, друг, каково мнение о тебе…
Потемкин прочел: «…обладает большим здравым смыслом, безгранично честолюбив и, по счастью, закоренелый враг Панина!» Выслушав рассказ светлейшего, императрица сказала:
– Не совсем-то я верю в эти Минорки, у англичан сейчас глаза от страха на лоб лезут. Не лучше ли подождать подтверждение этим фантазиям из Лондона? А потом и дадим им звону…
…В конце года случилось непредвиденное событие.
Марии-Терезии было 63 года, королева-императрица заплыла дурным жиром, ей стало трудно навещать в подвалах гробы своих благородных предков – мучителей человечества. Для удобства был устроен примитивный лифт (попросту кресло на тросах), который ежедневно погружал императрицу в бездну смерти и возвращал обратно – к жизни. В мрачной усыпальнице висел портрет мужа императрицы – Франца, снятый с него в гробу, здесь был и портрет самой Марии?Терезии, изображающий ее лицо в предсмертной агонии (так она велела живописцу!).
В один из дней императрица уселась в кресло и исчезла в глубоком провале. Придворные, болтая о пустяках, остались наверху, ожидая ее возвращения. Наконец послышался скрип тросов, поднимавших ее обратно, потом раздалось – крик! – тросы лопнули, и грозная владычица «Великой Римской империи» кубарем полетела вниз – на возлюбленные ею гробы.
Настала тишина. Пожалуй, тишина историческая.
Затем из глубин подземелья донесся стон:
– О-о-о, мой Франц, ты не хочешь отпускать меня!
Марию-Терезию, разбившуюся при падении, вытянули наружу.
Кауницу принесли бумаги, подписанные Иосифом II.
– А где подпись Марии-Терезии? – хмыкнул он.
– Мария-Терезия больше ничего
– Ага – я понял… поедем далее без нее!
Похороны Марии-Терезии, сделавшей очень много зла людям, превратились в поругание траурной церемонии: народ смеялся на улицах, радуясь ее смерти. Но без этой женщины Австрия лишилась тормозов, которые еще хоть как-то сдерживали агрессивное нетерпение Иосифа, а скупое благоразумие Кауница давно уже не действовало на молодого императора. Сразу же после смерти Марии-Терезии между Веной и Петербургом возникла бурная переписка. Эти-то частные письма Иосифа II и Екатерины II стали негласными протоколами русско-австрийского соглашения, направленного против Турецкой империи…
1780 год закончился! Дипломатический престиж Русского государства был небывало высок. Турция признала ханом Шагин-Гирея, свидание с Густавом III обнадежило Петербург в мире на Балтике, Тешенский мир и «Декларация вооруженного нейтралитета» обеспечили русскому Кабинету влияние в делах Европы; союз с Австрией обнадеживал прочность южных рубежей; Лондону не удавалось втянуть Россию в войну за британские интересы.
Не так уж все плохо складывалось, даже хорошо!
Занавес
В 1814 году, когда состоялся Венский конгресс, в самый разгар карнавала по случаю побед коалиции над Наполеоном, в бедном домике, окруженный книгами, умирал человек, сказавший: «Конгресс танцует! Когда все виды зрелищ окажутся исчерпаны, я предложу им новое – свои похороны».
Это был Шарль-Жозеф де Линь, целиком принадлежавший XVIII веку, в конце которого старший его сын пал в Вогезах, сражаясь против революционной Франции, а младший строил баррикады в Брюсселе, сражаясь за бельгийскую революцию. Де Линь оставил после себя 34 тома сочинений; в России книги его открывались портретами Потемкина, которого он, как никто, удачно живописал. А еще через сто лет, в июле 1914 года, Бельгия устроила народный праздник памяти Шарля де Линя, назвав его своим «великим гражданином»…
Потемкин так привязался к де Линю, ценя в нем старогалльское остроумие, что пожелал сопровождать его до самого Дерпта, где заодно хотел инспектировать кавалерийские полки. В день их отъезда Екатерина устроила ужин.
– Обо мне много болтают, – жаловалась она. – Но у меня совсем нет личной судьбы. Ее заменяет политика. Правда, народ в истории – как хор в опере. Без него нельзя. Но, согласитесь, в оперу ходят слушать все-таки не хор, а солистов. К сожалению, в русской жизни еще немало всяких иллюзий…
– На что вы жалуетесь? – отвечал ей де Линь. – Если бы в этом мире все шло как надо, никогда не возникло бы надобности ни в Цезарях, ни в Екатеринах… Иллюзии? О боже! А где их нету? Люди слабы, и они любят то, что им приятно…
На прощание Екатерина вынула из ушей серьги:
– Поносите мои! Не правда ли, принц, ведь вы не слышали от меня ни единой остроты? Вы, наверное, не ожидали, что я так безнадежно тупа? С моим крохотным умишком, попади я в Париж, меня никто не пригласил бы даже к ужину.