Фаворит
Шрифт:
— Заранее извиняюсь перед вами, господа, что прекрасная русская икра сегодня не оживит мой стол… Нет икры, и ясно почему: Пугачев идет прямо на Казань…
…Крестьянская война еще только начиналась.
ЗАНАВЕС
Ну и жарища… В середине июля 1774 года Прохор Акимович Курносов проезжал через Россию, поспешая в столицу по срочному вызову. Где-то вдали горели леса, сизый дым обнимал ромашковые поляны. Дороги утопали в еду чей пыли, по ним хаотично катили брички, рыдваны, коляски, кареты, таратайки, шарабаны,
— Что это с людьми, будто повзбесились все?
— Как, сударь! Пугачев-то у Казани уже… Гляди, день-два — город возьмет, через Волгу перекинется, сюда заявится. Вчерась двоих уже повесили: каки-то манифесты подложны читали…
Имея на руках хорошую подорожную, Прошка катил пока как по маслу, без задержек. Наконец и он застрял под Лебедянью.
— Нет лошадушек. Подождите, сударь, — обещал всклокоченный смотритель. — Уж вас-то я первым делом отправлю… ей-ей!
Курносов был в белом флотском плаще, под которым поблескивал орден Георгия, держался парень в сторонке, в разговоры общие не вступая, и потому привлекал к себе особое внимание.
— А кто же вы, такой нарядный, будете?
— Мы с Черноморской эскадры… А что, сударь?
— Да уж, извините, больно вы спокойный средь нас.
— Ас чего бы мне волноваться? — спросил Прошка.
— Пугачев-то… ай-ай! Слыхали ль?
— Слыхал. А буфет на этой станции имеется?
— Эвон, за ночевальной комнатой… извольте.
На втором этаже станции проезжие убивались с горя за картами, бодрились от вина. Левую руку с оторванными пальцами Прошка напоказ не выставлял, скрывая ее под плащом. Он сказал:
— Водки бы мне стаканчик. Да карася в сметане.
Повернулся от буфета в зал, и на него испуганно глянули удивительно красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян Рославлевых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне в браке казанская дворяночка Прокудина, с нею — две девочки.
— Ну узнали меня? — спросил он, подходя к ней.
— Да вас, сударь, теперь и не узнаешь… Вижу, что облик-то знакомый вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте.
— День добрый, Анна Даниловна, — поклонился Прошка.
— Чего ж в нем доброго-то? — сказала она, закусив губу, а девочки ползали по лавке, трепали мать за рукава платья.
Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да передумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об отце знать? «Э, ладно! Промолчу…»
— Наверное, тоже от Пугачева бежите?
— Хуже того, — вдруг заплакала госпожа Прокудина. — Муженек мой под суд угодил… Выдали меня за него как за благородного. А он казну в Мамадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и соседню усадьбу спьяна
— А муж-то ваш где! Хоть бы глянуть на героя такого!
Анечка возвела к потолку прекрасные глаза:
— Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и он… Пять ден маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, — вдруг вырвалось у нее. — Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось — ко счастью нашему обоюдному!
Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он прошелся по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста терзал шею, мешала шпага. Ответил так:
— Невелика важность — дворянство! Мне ведь тоже в Сенат надобно. Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии.
Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной печалью женщина оглядела парня, даже орден его заметила:
— Никак, вы уже большим человеком стали.
— Человек я не большой, зато государственный.
— Чем же вы заняты бываете?
— Корабли строю. Потом на воду их спускаю. Флоту без кораблей не быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что я человек государственной надобности… Ныне из шкиперов произведен в чин флотского сюрвайера.
— Оно конешно… по науке! — пригорюнилась Анюточка.
Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная гордость проглядывала во всем его поведении, даже в походке, и потому привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни страны никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил, что в бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек:
— Это татарские, крымские… Нате! Они вкусные.
Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что Анюта стала нервничать. Он и сам пребывал в нетерпении:
— Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее!
Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему:
— Ишь чего захотел — лошадей! Насидишься еще, навоешься за компанию с нами… Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех нас перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, — прямо башкой в колодец: бултых — и каюк!
Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному:
— Спи и дальше, а я поеду. Даст Бог, во сне и помрешь. Чего ты меня Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим трудом не живал дня единого… Тебя утопить бы!
Шум на втором этаже усилился, раздался грохот, и носом вперед по лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом.
— Это мой! — вскрикнула Анюточка.
Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы стремительно запить свою обиду. В тот же момент от дверей раздалось:
— Лошади господину сюрваиеру Курносову поданы!
Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом:
— Мы давно тут сидим, а он… Нам-то когда? Этот черноморский только что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей? Чем мы-то, дворяне, его хуже… какой день ждем!