Фаворит
Шрифт:
И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
— Мужчины нонеча, — отнекивалась Дарья Скуратова, — очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
— Так я… тоже вдову — соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к Скуратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить. — Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, — намекал майор, — так я на руках бы ее носил!
Скуратовы быстро уговорили невестку:
— Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском, а коли несогласна, так со двора нашего сгоним…
Пред
Встал старик перед иконами — повинился.
— То так! — сказал. — Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне… Уж прости — не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не было: одни виктории громкие да веселья кабацкие…
Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину — едут и горюют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двоеженство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались по обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных — такая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей…
Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая прощение. Татьяна Потемкина сказала мужу:
— Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кусну, а сама плачу — сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу поглядывала — уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на старости лет: прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой… Ишь как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко снесет вскорости…
Потемкин угрюмо взирал на свою жену — первую. Между ними валялась в пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным) всегда незаконной, пока жива супруга первая.
Законная и спросила о том незаконную:
— Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить? Или уж сразу руки на себя наложить?
— Уйди вон… не мешай, — мрачно изрек Потемкин. — Постригись. Схиму прими. Тогда мы свободны станем… вот и все.
Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в котомку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание разок обернулась, сказала веще-зловеще:
— Живите без меня, люди. Бог вам судья…
Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились до тех пор, пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в монастырь — на вечное заточение.
Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
— Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
— Не каркай, — отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая.
— А на что и нужна-то была она, ежели патлы — уже седые и клыки торчат? Едина дорога ей — под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай первого, и второго быстро придумаем.
— Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный… Как можете столь сурово с людьми невинными поступать?
И была за такие слова исхлестана плеткою.
— Мужу не
Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала старая сова-пересмешница, — это Смоленщина, порубежная земля русская, где под курганами усопли витязи времен былинных. Печальные шляхи тянулись через шумливые дебри — какие на Русь, а какие во владения Речи Посполитой; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с граблями да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались «рябиновые ночи» — черные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то вот ночи на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина…
А ближайшими соседями чижовских помещиков были сородичи Потемкиных — Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжали из соседних Сутолок веселые богатыри — Глинки, которых особенно жаловала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая женщина радостно подхватывала:
Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
Ой, дзень, дзень, дзень — мы умчимся на весь день…
После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая — Марьюшка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младенца, лежавшего в колыбели.
— Что-то уж больно на Глинок смахивает, — объявил он вдруг. — И нос не потемкинский, да и глаза не те…
— Да какой там нос, какие там глаза, — запричитала жена. — У деток молочных все образы на един манир.
Страшный удар в лицо обрушил ее на спину… Старик помешался на ревности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. Навещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно подзуживал старика:
— Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему повету слых тянется, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как бы она тебя, дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты нужен? Не, ей только поместья твои надобны…
После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Васильевна за себя вступилась.
— Зверь! — крикнула она мужу. — Оставь терзать. Ведь я снова пузата. Рожу вот, а потом уж и добивай…
Настала золотистая осень 1739 года.
16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна почуяла близость родов и удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она, корчась на полоке, и родила сына.
Пришел грозный муж и спросил ее:
— От кого зачала погань сию, сказывай! — Взял ребеночка за ногу, как лягушонка паршивого, понес топить в речке. — Туда-то ему и дорога, — приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
Младенец, повиснув вниз головой, даже не пикнул. Потемкин встряхнул дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые сомы и ползали черные раки.
— Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
Звериный вопль матери огласил дремучий лес: