Фаворит
Шрифт:
Николай Васильевич Репнин тоже просил вина.
— Вот посадят нас турки в Эди-Куль, где Обресков подагру нажил, тогда можно писать хоть с утра до ночи: чернил нам не хватит, Яшенька, а времени в избытке будет…
Кучук-Кайнарджийский мир спокойствия не принес. Пожалуй, нигде, как здесь, в самом чреве Блистательной Порты, не ощущалось так сильно дуновение будущей грозы. Панин болел, зато все явственнее сказывалось на политике влияние новых личностей — Безбородко и князя Потемкина.
Реис-эфенди Ибрагим откровенно смеялся:
— Безбородко
Дворец реис-эфенди был безобразен и, кажется, выстроен таковым нарочно, дабы не вызвать подозрений султана в воровстве и гордости. Булгаков с князем Репниным сидели на подушках, обтянутых нежным шелком из Бруссы.
— Раньше, — говорил Репнин, — султаны ваши платили калым ханам в Крыму, а теперь Девлет-Гирей согласен платить султану… Зачем вы пригрели мурз татарских, клевету на нас изливающих?
— Мы после мира, — добавил Булгаков, — войска свои из Крыма вывели, а вы их оставили на Кубани и в Тамани, вы держите гарнизоны янычарские в крепостях близ владений наших.
— Меня вы можете уговорить, — отвечал реис-эфенди. — Я сумею уговорить визиря. Визирь уговорит и султана нашего. Но кто осмелится уговорить чернь стамбульскую?..
Когда послы покидали реис-эфенди, чернь стала швырять в них камни, но босоногие кавасы (слуги) с палками в руках моментально разогнали злобствующую толпу:
— Именем султана! Пусть пройдут послы кралицы…
Вечером Репнин отписывал Екатерине, а Булгаков строчил Панину — одинаково: турецкий флот строится очень быстро, арсеналы султана полнятся, а Крым — главная наша язва… При всей примитивности ханства внутри его затаилась сложнейшая структура правления, в которой русские часто запутывались: султаны, мурзы, калги, агасы, бей, эфенди, кадии, муфтии! Наконец, в Бахчисарае имели значение матери и мамки, жены и дочери ханов. Это был удивительно цепкий, выносливый и колючий куст, который, как и русский «залом», лучше всего рвать с корнем! Но… кто вырвет? У кого хватит мужества?
Потемкин присел к столу. Под его халатом пригрелся котеночек приблудный, тепла материнского ищущий. Светлейший писал наскоро, без помарок, писал в Коломну Суворову, чтобы ехал помогать князю Прозоровскому: ему кавалерией, а тебе пехотой командовать. Он дал понять Суворову: на рожон не лезь — Турция ждет скандала с пролитием крови, дабы открыть войну — новую, беспощадную.
— Итальянца сюда! — зычно велел Потемкин.
Вбежал скорый Франц Иванович Чинати — кабинет-курьер и сорвиголова. Ему был вручен пакет до Коломны.
— Лети! — повелел светлейший и сразу успокоился, стал перебирать пригоршню бриллиантов и рубинов, искренно любуясь игрою света, волшебным блеском сокровищ…
Суворов недавно женился (по указу батюшки), Варюту свою и дочку Наташеньку обожал. Пришлось их покинуть. На редких станциях, перед сном, Суворов затепливал свечи и писал
Была поздняя осень 1776 года.
А в декабре Полтава затихла в снегу; уютная, она мирно курилась дымками из печных труб. Здесь проживал под опекою России калга Шагин-Гирей, выжидая, когда ханский престол в Бахчисарае будет свободным. Он пожелал встретиться с полководцем, и Суворов, еще на Дунае пытавшийся постичь татарский язык, теперь приветствовал бывшего хана словами:
— Вахытыныз хаир олсун!
На что Шагин-Гирей отвечал ему «ахшам хаир» и склонился в поклоне…
Если бы Суворов не знал, что Шагин — татарин, он бы принял его за итальянца: тонкое матовое лицо, глаза с поволокой.
— Девлет-Гирей, — говорил калга, — недаром лежал во прахе у ног султана: он завладел престолом предков моих, потому что обещал татарам подчинение туркам. А я потерял престол, ибо выбрал дружбу с вашей кралицей, и не с Босфором, а с берегов Невы ожидаю мира, силы и справедливости…
Для Суворова был накрыт стол — полурусский, полутатарский. Александр Васильевич обнюхал лимон:
— Не дыр бу татарджа? Как зовется лимон по-вашему?
— Лимон, — пояснил калга.
— А чай?
— Чай.
— А бублик?
— Калач.
— Человек?
— Адам…
Суворов сказал, что Петербург не желает насилия, а едино лишь безопасности Крыма от вожделений султанских. Калга поведал, что ислам приучает верующих к мысли о колоссальном значении сильной личности в истории.
— И я, любимая тварь Аллаха, или стану татарским Петром Первым, создав из Крыма империю, или погибну…
Суворов оставил на почте письмецо для Варюты, чтобы весною приезжала с Наташенькой в Полтаву: повидаться! В степях, ближе к морю, уже показались верблюды, стоящие мордами против ветра, из балок сочился кизяковый дым — это грелись возле очагов неприхотливые ногаи. Прозоровского он отыскал за Елизаветградом на хуторе, в котором таились от властей беглые крепостные и запорожцы, не желавшие уйти в Сечь Задунайскую. Здесь, в слепенькой мазанке, раскатав на лавке карты, Александр Васильевич доказывал князю Александру Александровичу:
— Донских казаков, чаю, надобно Кубанью прельстить, дабы и Кубанское войско заиметь — противу Кабарды турецкой. А нам, князь, желательно войско обретать поблизости от Перекопа Крымского, дабы хан Девлет-Гирей по ночам вздрагивал.
— Монархиня противу войны, — сумрачно отвечал князь.
— Да бить-то не всегда и нужно, — сказал Суворов. — Иногда высморкайся погромче — и наглец в кусты прячется…
Прозоровский зависел от Румянцева. Румянцев уже начинал зависеть от Потемкина. Но граф Задунайский терпеть не мог, если кто из его подчиненных сносился с Потемкиным… Таких смельчаков он карал, гнал, преследовал!