Фаворит
Шрифт:
Это было первое условие Булгакова, о котором Альтести известил Петербург. Второе условие было гораздо важнее:
— Я бы не отворачивался от революции во Франции, а вступил бы в союз с революционною Францией, — сказал Яков Иванович. — Якобинцы ввели сейчас в моду новое выражение: алтарь Отечества. Так вот, милейший Франц, я напишу императрице свое мнение и после этого могу сложить голову на алтарь Отечества…
Екатерина призывала его: пока длится война, действовать осторожно, больше наблюдая. Предельно честно Яков Иванович дал ей понять, что берлинские политики ждут ее смерти, чтобы затем — уже при Павле — воцариться и в
Альтести доложил Булгакову, что Луккезини вчера собрал чемоданы и укатил в Рейхенбах, где на границе с Австрией собралась мощная прусская армия и куда срочно выехал прусский король, выбравшийся из омута алкогольной депрессии.
— Но позволит ли ему Питт напасть на Австрию?
— Нет, — ответил Булгаков, — Англия пихает Пруссию на войну, но сама же войны боится. Питт не желает видеть Пруссию балтийской державой, Питт сам желает владеть Балтийским морем… Все проиграют, кроме России!
— Пардон, а кто же будет платить за битые горшки?
— Польша, — очень точно напророчил Булгаков…
Булгаков написал Екатерине, что вражде Европы империя Российская должна противопоставить союз с революционной Францией.
— Да, да! — убежденно говорил он. — Альянс с Парижем, каким бы он ни был, оживит русскую политику, зато он свяжет по рукам и ногам Англию, все недруги разом подожмут хвосты, как подзаборные шавки… Если сейчас Екатерина согласится с моими планами, значит, она воистину великая государыня. Если же она отвергнет мои планы, значит, она только слабая и старая женщина, утешенная слабой любовью ничтожного Платона Зубова…
И об этом Альтести тоже сообщил Платону Зубову!
Екатерина была предельно возмущена.
— Слушай! — сказала она Безбородко. — Не ошиблись ли мы, посылая в Варшаву Булгакова? Ты посмотри, что он мне тут предлагает. Чтобы я сдружилась с парижскими жакобинцами!
Сиятельный «визирь» мямлил, вздыхал, перетоптывался, а чулки на его ногах по-прежнему свисали складками. Графу Александру Воронцову он дружески признался:
— Булгаков очень сильный политик! Только такой политик и способен предложить России то, что может ее спасти. Но союз с Францией некоролевской уже невозможен для Екатерины…
— Так что же будет? — спросил Воронцов.
— А вот то и будет, что Булгакову свернут шею…
Владычица миллионов рабов, императрица уже сама превратилась в жалкую рабыню субтильного наглеца с тонким язвительным ртом, с крохотными ручками барышни, даже летом упрятанными в муфту, с визгливым голосом капризного крикуна. Женщину одолевали сейчас ненависть к Франции и любовь к Зубову, процесс над Радищевым и упорное молчание Потемкина в Яссах. Светлейший писал все реже, жаловался на сильные боли, забывал датировать письма, одно из них, словно в насмешку, Потемкин пометил XVIII веком…
В один из дней Степан Иванович Шешковский зашел погулять в садик при Пажеском корпусе, где ребята здоровущие повалили его в траву и высекли во славу Божию… Не думаю, чтобы они секли обер-кнутмейстера за преследование Радищева. Но все-таки не следует забывать, что секли-то Шешковского пажи ея величества, а Радищев ведь тоже из пажей вышел, — так что корпоративную связь событии мы все же будем учитывать… Шешковский нажаловался императрице.
— Утешься, —
Мы вынуждены признать: дама была с юмором!
10. ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ
Каверзы внешней политики едва достигли бастионов Кронштадта, когда флот Густава III, не сумев выманить эскадру Чичагова из Ревеля, снова двинулся на Петербург. Ветер удачи опять напирал в плотную белую стенку парусов, приближая захватчиков к заветной цели… Петя Курносов растолкал брата:
— Проснись, Пашка: шведы идут.
— А много их? — соскочил тот с койки.
— Одних линейных двадцать два вымпела…
Шкиперы торговых судов, идущих с моря в Петербург за товарами, рассказывали, что при встрече с ними герцог Зюдерманландский грозился: «Дорого старик Чичагов заплатит за мои корабли, потерянные у Ревеля…» Под флагом герцога был собран цвет шведской аристократии, лучшие офицеры флота.
Вице-адмирал Круз держал флаг на «Иоанне Крестителе», командуя кордебаталией, на «12 Апостолах» шел в авангарде вицеадмирал Сухотин, в арьергарде-контр-адмирал Повалишин, линейные силы замыкали восемь фрегатов, на которых работали веслами турки. Наступал третий час ночи. Было светло как днем. Маловетрие замедляло сближение. Корабельные оркестры еще не играли. Яков Филиппович Сухотин окликнул Курносовых:
— Вы не Прохора ль Акимыча детки? Я с ним у берегов таврических порох нюхал… Ну, сыпьтесь в люк. С Богом!
В батарейных палубах духотища, свет белой ночи льется через открытые «порты», в которые высунуты пушки. Матросы жеваной бумагой затыкали себе уши:
— Не пороха, а звери! Пальнешь — свету конец…
Оркестры на палубах заиграли, гнусавые гобои вторили ударам в литавры. Бой начался. Через двери и горловины со свистом задували сквозняки — то горячие, то холодные. Страшный шум наполнял отсеки. «12 Апостолов» отвечал на грохот боя хрустом старого дерева, приседанием палуб и паникой крыс, мечущихся под ногами людей. Братья Курносовы держали «пальники» — длинные, будто удочки, издалека поджигая ими затравку в пушках, после чего пушки откатывались назад.
— Берегись! — слышалось то и дело; один матрос не успел отскочить, и пушка сразу перебила ему ноги…
Шведские фрегаты вклинивались в интервалы между кораблями, Круз на «Чесме» сражался впереди линии, весь в дыму, будто горел. Сверху вдруг резануло воплем:
— Эй! Чья тут нога валяется?
— Не трожь: нога адмиральская…
Батарейная палуба купалась в красном дыму, переборки казались обитыми малиновым бархатом. Перегретые пушки не остывали. Одна из них разорвалась, перекалечив прислугу, умиравшую здесь же, под ногами товарищей. В куски разнесло и вторую пушку, а каждый кусок металла сразу находил себе жертву. [40]
40
Разрывы корабельных пушек были тогда всеобщим бедствием, деморализующим экипажи. Плохое качество литья объяснялось тайным вредительством английских мастеров, добавляющих в металл свинцовые окиси. См. об этом: Смирнов Вл. Два века Онежского завода. — Петрозаводск, 1974.