Фаворит

Пикуль Валентин Саввич

Теперь у гроба остались двое — он и она!

Гефрейт-капрал издали обозревал женщину, и грешные (увы, опять грешные) мысли одолевали его.

Громкий стук приклада заставил ее обернуться.

Потемкин стоял на коленях, держа ружье наотлет.

Ни тени удивления — лицо женщины осталось спокойным.

Почти бестелесная, она подплыла к нему по воздуху.

Складки платья тихо колебались в волнах угарного чада.

— Встань, рейтар, — услышал он. — Чего ты хочешь?

Потемкин встал, выговорив исступленно:

— Помнишь

ли меня? Так возьми жизнь мою…

Екатерина сцепила на животе тонкие пальцы рук.

— Мне твоя жизнь не надобна, и своей хватит!

Еще один шаг. Она оказалась совсем рядом. Потемкин ощутил даже ее дыхание и запах мертвечины, пропитавший одежды.

С треском гасли по углам зала догорающие свечи.

Только сейчас Екатерина узнала его. Наверное, память подсказала ей сцену пятилетней давности, когда в Ораниенбауме представлялись московские студенты.

— Ах, это ты… Помнится, желал монашеский сан принять. А стоишь с ружьем. Но забыла я, как зовешься ты…

— Потемкин я!

Екатерина пошла прочь, но чуть задержалась:

— Думал ты обо мне одно, а сказал совсем другое… Дикарь! Я ведь по твоим глазам вижу, чего ты от меня хочешь…

Казалось, что Потемкин соприкоснулся с нечистой силой.

4. ПРОМЕЖУТОК

Рано утром Екатерина выводила собачку на Мойку и, следуя через дворцовые кухни, снова встретила Потемкина: ослабив на себе тесную амуницию, капрал насыщался остатками вельможного ужина… Екатерина рукою удержала его от поспешного вставания. Спросила:

— А зачем священники омофоры в церквах надевают?

Ответ знатока был предельно ясен:

— Омофор являет собой погибшее от грехов человечество, которое Спаситель воздел на рамена свои, яко овцу пропащую.

— Благодарю. А то я не знала… Почему, сударь, общества чуждаетесь? Разве не бываете в доме банкира Кнутсена?

— К свету не привык, да и стеснителен…

Екатерина повидала мужа, сказав, между прочим:

— Ах, как мало просьб у меня! Но одну исполните. При надевании короны погребальной помогал мне капрал Конной гвардии — Потемкин, человек услужливый и бедный. Дайте ему чин следующий…

Потемкин стал виц-вахмистром. Взбодренный случаем, появился он в доме Кнутсена, где проживали Орловы, на квартире их сбирались все гневно-протестующие противу негодного царствования «петрушки». Стены были завешаны шпагами, пистолетами и связками кожаных бойцовских перчаток — для драки! Потемкин тихонько пощупал их — нет ли внутри свинчатки? Но таковой не обнаружил: Орловы — бойцы честные, без подвоха. Приголубил и приласкал вахмистра изувеченный Алехан Орлов — человек вкрадчивый:

— Голубчик ты наш, Гришенька, почто в кавалерии замыкаешься? Уж не побрезгай водочки похлебать из корыта пехотного да закуси малосольным огурчиком… А коли, — досказал он главное, — сболтнешь о том, что слыхал средь нас, так разорвем тебя на сто сорок восемь кусков, яко пес бешеный разрывает кисыньку…

Здесь

Потемкин узнал, что Петр готовится воевать с Данией, дабы отнять у нее провинции Шлезвига. Алехан Орлов высморкался в оконную форточку — прямо на прохожих — и сказал так:

— Гвардионосу, выпьем! Император сам назначил срок своей гибели: едва тронется в поход на Данию, тут мы его и прикончим.

Петр и раньше поговаривал, что пойдет воевать с Данией, но при этом русская армия — победительница Фридриха! — должна попасть в подчинение Фридриха. Шепот по углам изливался в ропот, а гвардейские казармы ревели от ярости: «Мы войска прусские, как снопы молотили…» Что там говорить о гвардии? Даже самый последний нищий, протягивая руку на паперти, громко осуждал дела и поступки нового государя.

В конце января Петр пожелал видеть Позье; на этот раз император чувствовал себя перед ювелиром неловко:

— Я вызвал из Пруссии своих дядей Голштинских с женами и семьями, они бедны, как трюмные крысы, и не могут показаться в русском обществе, ибо в ушах их жен и дочерей серьги украшены кусочками каменного угля. Помогите им, Позье…

А что Позье? Тридцать лет жизни, проведенные в России, научили мастера многому, и он — раньше самого императора! — догадался, кто станет управлять Российской империей… Ювелир сказал:

— Государь, я согласен осыпать бриллиантами всех голштинцев, но предупреждаю: бриллианты мои будут фальшивыми!

— Ах, Позье, как хорошо вы меня поняли! Я и сам хотел просить вас об этом, чтобы мне излишне не расходоваться…

Принц Георг Голштинский был возведен в фельдмаршалы с жалованьем в 48 000 рублей, а его братец Петр Голштинский, тоже получив чин фельдмаршала, стал петербургским губернатором. Император говорил свите, что на время похода в Данию его дядья останутся в столице, чтобы его именем управлять «глупой» Россией:

— Адам Олеарий был прав, напророчив, что Голштинию ожидают великие времена, а Россия станет лишь придатком моей Голштинии!

Принц Георг стал и шефом Конной лейб-гвардии. Секретарь полка Федор Елгозин потребовал Потемкина в «Штабные палаты»:

— Эй, богомол! Какую руку наверху имеешь?

— Да никакой — волка ноги кормят.

— Может, ближние при дворе шевелятся?

— И родни нет в столице. Одинок как перст.

— Вишь ты как! — подивился Елгозин. — А ведено тебе бывать в адъютантах при дяде императора — принце Голштинском…

Потемкин и сам был удивлен такому скорому взлету. Но парень уже распознал, на чьей стороне сила, и покорно за этой силой следовал. А принц Георг оказался мужик противный: не позабыла душа его гадючья, что, служа Фридриху II, бывал не раз бит воинством русским. И однажды при гостях схватил вахмистра за ухо:

— А-а, руссише швайн… плех зольдатен, плех!

Потемкин позор стерпел: «Ну, погоди, пес паршивый…»

Орловы уже не первый раз подступались к Екатерине:

— Чего время тянуть напрасно? Вели учинять — и учнем.