Фаворитки. Соперницы из Версаля
Шрифт:
Дядюшка Норман тоже ведет дела с Монмартелем: они ссужают людям деньги и берут проценты, владеют кораблями и компаниями. По словам дядюшки Нормана, мой крестный и его трое братьев настолько влиятельны, что весь Париж у них в кармане. Монмартель очень богат, он всегда с иголочки одет, сегодня на нем мягкие белые сапоги, красивый, расшитый узорами бархатный сюртук с алым кружевом. Он принес с собой запах более значительной и роскошной жизни.
За обедом Монмартель делает комплименты моей манере держаться за столом, тому, как изысканно я ем спаржу.
– Благодарю, сир, – улыбаюсь я, – мама всегда говорит, что милая улыбка – это лучший наряд на все случаи
Мужчины за столом смеются.
– Она не пугливая лань, нет? – интересуется Монмартель у моей матушки. – Четырнадцать лет, какой прекрасный возраст.
Мама улыбается ему почти так же широко, как она обычно улыбается Норману, и отвечает, что я очень независима, но, если нужно, могу быть мягкой и учтивой. Когда обед заканчивается, она поворачивается ко мне и говорит:
– А теперь, Ренетта, покажи все, что мы приготовили.
– Ренетта… мне всегда казалось, что прозвища – это довольно вульгарно, но это так подходит нашей малышке. – Дядюшка Монмартель вновь устраивается за столом со стручком спаржи в одной руке – он не позволил слуге унести свою тарелку – и щепоткой нюхательного табака в другой. Дядюшка Норман не приветствует нюхательный табак; он говорит, что из-за табака начинаешь неумеренно чихать, а он знавал одного человека, который вычихал свой мозг, тот вытек прямо через нос, а все из-за того, что слишком любил нюхательный табак.
– Уважаемые господа, сейчас я, чтобы усладить ваш слух, спою вам арию из оперы «Ипполит и Арисия» [2] .
Я встаю, делаю реверанс, а потом начинаю петь, всплескивая руками, чтобы подчеркнуть самые важные моменты, воздевая взор к небесам и заламывая руки, когда дохожу до слов о своем неукротимом сердце.
Я замечаю, что мужчины смотрят на меня, открыв рот и широко распахнув глаза; надеюсь, я не навеваю на них скуку. Ой, нет… мама тоже выглядит встревоженной.
2
«Ипполит и Арисия» – опера французского композитора Жан-Филиппа Рамо.
– Я плохо пела? – шепчу я в конце вечера, когда Норман провожает важного гостя к экипажу.
– Нет-нет, милая, ты была великолепна. Но вот платье… оно тебе уже узко.
Я заливаюсь краской стыда и отворачиваюсь. Это правда: у меня начала расти грудь, но я надеялась, что этого никто не заметит.
– И это был, – говорит дядюшка Норман, возвращаясь в комнату, – самый влиятельный человек во Франции.
– Ну конечно же, вы шутите, дядюшка! Самый могущественный человек во Франции – это король, потом его министры и все эти герцоги и принцы. Кардиналы.
Норман качает головой, усаживается за стол, кладет в рот виноградину. Достает из кармана золотую монету и подкидывает ее над столом.
– Ему точно понравилась спаржа, я права? – выказывает мама недовольство. – Почти все доел. – Она берет последний стебелек спаржи, грациозно окунает в острый соус, а потом начинает задумчиво жевать.
– Видишь ли, Ренетта, у того человека, того самого, который, как правильно заметила твоя матушка, съел почти всю спаржу, у него с братьями этих денег… – Норман ловит вращающуюся монетку, которая поблескивает в свете свечи, – у них денег больше, чем у любого другого во Франции. И король не исключение. И поэтому именно он и его браться – самые влиятельные люди в стране. Титулы, положение, право рождения… все это уже не имеет
Мама качает головой и наливает себе бокал коньяку.
– В годы моей юности, – говорит Норман, смахивая остатки табака со скатерти, – величайший финансист Кроза, такой же богатый, как Крез, был сыном крестьянина и купил своей дочери в мужья графа д’Эвре. Бедняжка… Граф отказывался заниматься с ней… я хотел сказать, целовать ее, приговаривая, что он никогда не опустится до дочери простолюдина. Хотя не побрезговал кутить на ее огромное приданое.
– Ой, бедняжка! – Как ужасно, что ее супруг даже не целовал ее, и только потому, что она не голубых кровей. Как я. Но если малышка Кроза была наследницей огромного состояния, то за мной не дадут ни гроша. «Очаровательна, как закат», – любит говорить дядюшка Норман, но у меня совершенно нет денег.
– Эти великосветские львы… у них собственный взгляд на вещи. И они не очень хотят меняться. – Старая аристократия презрительно относится к богатой буржуазии, к которой принадлежит дядюшка Норман, но при этом очень завидует ей. Дядюшка Норман любит приговаривать, что старая аристократия носится со своим престижем и происхождением, как с писаной торбой, как будто это может их накормить и одеть. И с усмешкой добавляет, что одним престижем сыт не будешь. – Но когда-нибудь мы все переженимся и будем править, и знатность будет основываться исключительно на собственных заслугах.
– Фи, Норман! Ты говоришь ерунду! – восклицает мама.
Я тоже в этом сомневаюсь: всем известно, что социальное положение и происхождение очень важны. Я вспоминаю о тех противных сестрицах Пуаро в монастыре, о том, как к ним по-особому относились монашки, а все потому, что отец их – маркиз и занимает должность при дворе. И как монашки пренебрежительно относились к девочкам победнее. Тот стыд, который охватывает меня на уроках танцев с более родовитыми девицами.
Я пытаюсь объяснить все это Норману, но он просто хохочет и, несмотря на матушкины протесты, подливает мне бренди, отчего у меня появляется румянец и я начинаю глупо хихикать.
От Клодин де Сайак
Монастырь урсулинок
Пуасси, Франция
10 июня 1737 года
Дорогая моя Жанетта!
Приветствую тебя, дорогая моя подруга, и благодарю за письмо, которое я имела честь от тебя получить.
К сожалению, должна сообщить тебе, что Честер улетел, когда эта отвратительная Жюли Пуаро забыла закрыть клетку. Теперь у нас новая птичка, которую купила нам сестра Урсула, но у нее белое оперение, и она намного меньше. А потом она отложила яйцо. А ведь пары у нее не было! Мари сказала, что, наверное, непорочное зачатие бывает и у птиц, но Жюли ответила, что, если у птиц нет души, о каком непорочном зачатии может идти речь? Однако из яйца так никто и не вылупился, хотя мы положили его в теплое гнездо, которое сделали из лент.
В сентябре я уезжаю из монастыря и возвращаюсь в Онфлер. А сестричка моя останется; она хочет посвятить себя Господу, и родители наши наконец-то на это согласились. Как бы мне хотелось, чтобы ты навестила меня в Онфлере! То, что я писала прошлым летом о протекающей крыше, о том, как было скучно и как волки задрали мою собачку, – все это не всерьез, здесь по-настоящему хорошо. И ты обязательно должна приехать ко мне в гости.
Пиши поскорее!
Засим остаюсь твоей самой верной и преданной слугой.