Федер

Стендаль Фредерик

VI

Эта готовность пойти на расход, который через месяц после приезда в Париж показался бы г-ну Буассо таким нелепым, явилась решающей для Федера, наблюдавшего и сомневавшегося уже более двух недель. Давать советы провинциальному миллионеру так опасно! Но, с другой стороны, пагубная мысль, которую Федер предполагал у Делангля, представляла такую серьезную угрозу!

Чтобы сделать свои советы менее оскорбительными, Федер решил давать их Буассо грубым тоном.

Так как человек разбогатевший никогда не упустит случая насладиться тщеславием, Буассо как-то похвастался перед Федером восемьюдесятью новенькими томами с золотым обрезом, только что доставленными ему из Парижа.

— Ошибка, — сказал ему Федер с грозным взглядом, — ошибка, ужасная ошибка! Выбрасывая деньги на эти книги, вы как будто намеренно разрушаете положение, которое я хотел было вам создать.

— Что вы хотите сказать этим? — сердито спросил Буассо.

— Да то, что вы сами разрушаете стиль, который я хотел вам придать. О человеке, подобном вам, обладателе такого состояния, могли бы заговорить в свете,

но вы сами этого не хотите. Вы швыряете на землю лестницу, которая могла привести вас на вершину общественного здания. Боже, до чего вы неопытны!

— До сих пор я не считал себя таким уж неопытным, — возразил Буассо, сдерживая гнев.

И он засунул правую руку в жилетный карман, полный наполеондоров, — жест, к которому он прибегал всегда, когда хотел успокоиться, встретив какое-нибудь затруднение. Вынув горсть монет, он позвякал ими, опять опустил в карман, затем резко выхватил снова: он буквально манипулировал золотом.

— Во-первых, вы покупаете книги! Но известно ли вам, что книги — это роковое оружие, обоюдоострый меч, которого надо остерегаться?

— Кто же не знает, что существуют и плохие книги? — вскричал Буассо тоном самого язвительного пренебрежения.

Так на свой лад он выразил тревогу, которую возбудили в его тщеславной душе советы, высказанные столь прямолинейно.

— Нет, вы не знаете всего, что содержится в этих проклятых книгах, — продолжал Федер со все возрастающей энергией дурного тона, — в них сам черт ногу сломит. Если человек не пристрастился к чтению еще с десятилетнего возраста, он никогда не узнает всего того, что содержится в книгах. А ведь малейшая ошибка может подвергнуть его язвительным насмешкам, которые навсегда прилипнут к нему. Стоит забыть одну дату, чтобы возбудить смех всего стола.

Тут Буассо, сделавшийся внимательнее, вынул из жилетного кармана горсть наполеондоров и не опустил их обратно: это было у него признаком внимания, переходившего в беспокойство.

— Я знаю, что ваше мощное воображение любит все чудесное, — так вот, чудесное и поможет мне нарисовать вам всю опасность, которой вы подвергаетесь. Предположим, что явится волшебник, что вы вручите ему десять тысяч франков, а он в совершенстве ознакомит вас с содержанием произведений Руссо, Вольтера и даже всех остальных книг, купленных со свойственной вам расточительностью. Я убежден, что для вас это была бы невыгодная сделка. Чья благосклонность нужна вам, чтобы выдвинуться в парижском обществе и с успехом вести дела? Благосклонность денежных людей, крупных капиталистов, главных сборщиков податей. Если же вы захотите пойти дальше и попасть в палату пэров, вам понадобится благосклонность правительства.

Тут внимание Буассо удвоилось. Он напустил на себя мрачный вид, и рот его сделался щучьим, то есть углы губ опустились, словно у торговца, потерпевшего убыток. При слове «правительство» он испугался, решив, что Федер разгадал недавно зародившиеся у него честолюбивые стремления.

— Так вот, денежный человек, которого привлекают в Вирофле ваши превосходные обеды, видит эти проклятые, выставленные напоказ книги и, опасаясь, что вы более начитанны, чем он, настораживается. Что касается правительства... Разве не очевидно, что всякий человек, имеющий какие-то идеи или на них претендующий, может быть разбит первым же наглым болтуном, который пожелает его опровергнуть? Следовательно, люди с идеями правительству не нужны. Да уж одно только чувство собственного достоинства должно было бы побудить вас отослать все эти книги обратно книгопродавцу. У вас не должно остаться ни одного тома. В противном случае вы рискуете оказаться смешным. Если вы выставляете напоказ книги, это значит, что вы уважаете ум людей, которые много читают, и обязаны притворяться, будто тоже читали их. В обществе будут делать кое-какие намеки, и вам придется изображать из себя человека, который в курсе того, о чем идет речь, — что может быть опасней? Презирайте книги открыто, и с этой стороны вы будете неуязвимы. Пусть какой-нибудь молокосос заговорит с вами о якобинских книгах Руссо и Вольтера, — отвечайте ему с подобающим вашему положению высокомерием: «Утром я зарабатываю деньги, а вечер отдаю развлечениям». Развлечения — это нечто реальное, нечто такое, что в Париже видят все и что доступно только богатому человеку. Вот в чем огромная разница между Бордо и Парижем. Место встречи всех деловых и блестящих людей в Париже — это Бульвар. Так как же публике Бульвара не питать уважения к человеку, который в шесть часов вечера подъезжает в великолепном экипаже к «Кафе де Пари» и садится у окна за столик, уставленный ведерцами со льдом, где заморожены бутылки шампанского? Я говорю вам лишь о самых обычных способах приобрести уважение и попасть в список, который пробегает правительство, решая приобщить двух или трех негоциантов к числу новоиспеченных пэров. Я убежден, что такой человек, как вы, должен ежегодно менять коляску, в которой он ездит в Булонский лес. Если вы появитесь на скачках в Шантильи, то возьмите лошадь, которую знают все, но поставьте сто луидоров на ту, от которой явно отказались все знатоки. Предложите крупнейшему ученому Парижа проделать все это и многое другое, — он не сможет. Например, в феврале, когда только-только появляются плоды и овощи, вы устраиваете обед, и вам приходит в голову, что хорошо бы подать молодой зеленый горошек. Вы посылаете на рынок билет в пятьсот франков. И вот все видят зеленый горошек на вашем столе. Ни один завистник — а у такого человека, как вы, в наш якобинский век их найдется немало — не сможет отрицать факт существования этого горошка на вашем обеде. Между тем первый встречный, которому не понравится какой-нибудь ученый-академик, с успехом может сказать: «Я читал его

труды, он навел на меня скуку». С тех пор, как в Париже развелось столько газет, приходится с утра думать о том, чем их заполнить, и в них подвергается обсуждению решительно все. Но даже ваш злейший враг не станет отрицать, что зеленый горошек обошелся вам в сто экю. Вы обладаете редким преимуществом, во всем Париже не найдется и пятисот человек, которые могли бы соперничать с вами в этом отношении: вы имеете возможность к каждому вашему обеду подавать на пятьсот, на тысячу, на полторы тысячи франков ранних овощей. А вы покупаете книги и увлекаетесь дорогими переплетами, чтобы показать всем, что любите книги, тогда как вы не знаете их, и здесь самый ничтожный адвокат может одержать над вами верх. Если же вы вздумаете упрямиться, он вовлечет вас в спор, все преимущества будут на его стороне, он окажется великим человеком, а вы — жалким мальчишкой! Между тем, оставшись верным культу физических наслаждений, вы найдете во всем Париже не более пятисот соперников, и все они будут свидетелями ваших забав, которых жаждут все и отрицать которые не может никто. Что смогут сказать зависть и злоба после того, как обед на двенадцать персон обойдется вам в две тысячи франков? «Знаменитый Буассо, крупнейший бордоский негоциант, ведет такой образ жизни, который не сможет долго продолжаться; он разоряется», и т. д., и т. д. Но зависть и злоба не смогут отрицать того, что вы дали обед, стоивший вам две тысячи франков. Вы купили произведения Руссо и Вольтера. Более того, вы имели неосторожность держать открытым на своем письменном столе одно из произведений этих авторов. Первый, кто войдет к вам в кабинет, скажет: «Страница, которую вы читаете, нелепа», — или, если вы отзоветесь о ней дурно, станет уверять, что она великолепна. Если вы постараетесь избежать спора, у вас будет вид человека, который не понимает того, что читает, или, что еще хуже, человека, который держит на столе открытую книгу, а сам и не думает ее читать. Предположим, что при этом окажутся два-три свидетеля... Я знаю вас, вы полны смелости и настойчивости, вам не захочется уступить жалкому педанту, у которого нет, быть может, и тысячи экю годового дохода. Без сомнения, вы гораздо умнее его, но, быть может, он двадцать раз перечитывал ту страницу из Руссо, которая открыта здесь, на вашем столе. Если у этого жалкого педанта нет способности здраво рассуждать, то у него есть память. Он прочел десяток газетных статей об этом произведении Жан-Жака и помнит эти статьи. В одном из тысячи ответов, на который он вынудит вас, вы употребите не то слово и, допустим, припишете Руссо антирелигиозный памфлет, принадлежащий Вольтеру. Собеседник ответит вам едкой шуткой. Это словцо станет неотделимым от вашего имени, жалкий педант и его друзья будут повторять его всюду и везде, и вы уподобитесь зеленому дереву со сломанной верхушкой — вы больше не сможете подняться. Когда будут называть ваше имя, где-нибудь в углу гостиной всегда найдется дурак, который крикнет: «Ах, это тот самый наивный торговец, который принимает Руссо за Вольтера и думает, что «Человек с сорока экю» принадлежит автору «Новой Элоизы»!

Яркая картина, нарисованная Федером, так напугала Буассо, что он бессознательно ринулся к тому Вольтера, лежавшему открытым на письменном столе, и швырнул его на дальнее кресло.

— Но что дурного может сказать этот жалкий болтун о вашем обеде на двенадцать персон, об обеде, который обошелся вам в две тысячи франков? Кто-нибудь из ваших друзей заявит: «Он говорит так из зависти. Да этот бедняга никогда не видел подобного обеда — разве только через замочную скважину!» Правительство подвергается нападкам целой толпы адвокатов. Покупая Руссо и Вольтера, вы примыкаете к партии болтунов и недовольных. Как человек, признающий лишь материальные наслаждения, вы присоединяетесь к богатым людям, вы разделяете их интересы. Они уверены в вас, и правительство тоже в вас уверено: человек, дающий обеды в две тысячи франков, должен бояться простонародья.

С этими словами Федер посмотрел на часы и, заявив, что забыл о каком-то деле, поспешно простился. Благодаря этому исчезновению тщеславие Буассо осталось непотревоженным; толстому торговцу не пришлось напрягать внимание и подыскивать подходящие возражения, чтобы опровергнуть приведенные Федером факты. Теперь он мог заняться серьезным анализом всего того, что сказал молодой художник.

Федер правдиво передал Валентине все доводы, выдвинутые им против книг и в защиту культа физических наслаждений.

— Если господин Буассо, — добавил он, — будет устраивать обеды по той программе, которую ему набросаю я, он, может быть, израсходует пятьдесят тысяч франков, зато меньше чем через полгода его будут знать в Опере, на Бульваре, и удовлетворенное тщеславие доставит ему такую радость, что он рассмеется Деланглю прямо в лицо, когда тот скажет ему: «Да разве вы не видите, что Федер влюблен в Валентину?»

Так беседовала влюбленная пара. Наш герой приучил г-жу Буассо к этому языку. Правда, Федер никогда не добавлял: «Да, я люблю вас страстно. Вы изменили мою жизнь. Неужели вы никогда не ответите на такую любовь?», и т. д., и т. д.

Ни одно слово такого рода ни разу не слетело с его уст, но, за исключением слов, все в нем говорило о любви, и Валентина недвусмысленно назначала ему свидания; другими словами, она с величайшей точностью сообщала ему часы, когда собиралась приехать из Вирофле в Булонский лес. Там и встречались наши юные друзья в те дни, когда Федер не приезжал в Вирофле. Он сам рекомендовал Буассо кучера и ливрейных лакеев, стоявших на запятках. Убедившись, что эти слуги не болтают лишнего, Федер под предлогом моциона для своей лошади постепенно приобрел привычку выезжать навстречу г-же Буассо к мосту Нейи, но никогда не показывался рядом с нею в Булонском лесу. С Валентиной он говорил обо всем, только не об этих предосторожностях, которые могли бы встревожить ее наивную душу.