Федор Дядин
Шрифт:
Дядин говорил трудно - брал рукой горло, сжимал его пальцами, конфузливо покашливал, с явным усилием сдвигая слова в нестройные ряды. Потемневшее от напряжения лицо стало добрым и мягким.
Положив сапог на колени, Лукин упёрся в койку руками, поднял кверху свой широкий нос, сощурился и жевал губами, точно голодный телёнок. Кожа его лба и щёк, густо окрашенная тёмными веснушками, морщилась, жёсткие волосы рыжих усов шевелились, и всё круглое тело вздрагивало, волнуясь под напором какого-то нетерпения. Он старался заглянуть
– Давно сидите, земляк?
– вдруг спросил он.
На секунду остановясь, Дядин равнодушно ответил:
– Второй месяц... а может, и третий уже.
– До-олго! Отчего же так долго?
Не знаю.
И, снова бесшумно ступая по полу, он закружился в камере.
– Что исходит из народа, из его великих трудов и мучений, - это уж непобедимо! Навсегда! Это - дойдёт до конца...
– А вас за что посадили?
– тихо спросил Лукин. Его пёстрое лицо стало невинно хитреньким.
– Всё равно за что!
– ответил Дядин.
Не выдержав его пристального взгляда, Лукин опустил глаза, вздохнул, но продолжал, настойчиво и вкрадчиво:
– Говорили у нас нестроевые - конечно, может, врут они...
– Что говорили?
– строго спросил Дядин, снова останавливаясь и рассматривая солдата.
Лукин беспокойно завозился, начал надевать сапог и, кряхтя, отрывисто бросал слова.
– Вообще они... хвалили вас, земляк. Удивлялись тоже...
– Чему?
– Вы будто арестанта отпустили из-под конвоя и ещё там... разное врут!
Дядин выпрямился, провёл рукой по лицу и, добродушно улыбаясь, с лёгкой гордостью сознался:
– Это - правда. Я его отпустил.
Оживлённо подскочив на койке, Лукин топнул ногой, трепетно взмахнул руками.
– И стрелять мешали? И не стреляли?
– И это тоже...
– Н-ну!
– протянул Лукин, снова садясь на койку.
– За это вас и осудят же! Беда!
Стро-ого! Ух! Переступили присягу! Тут, знаете, поступок есть-таки! Невозможный поступок, по закону...
В таких восклицаниях маленького солдата явно звучало боязливое изумление, а его лицо освещалось странным удовольствием, почти радостью.
Дядин негромко и медленно сказал:
– Могу я чувствовать, где правда? Могу, потому что я человек! А тот арестованный для меня - апостол правды. Потому должен я был отпустить его без вреда, чтоб он жил дольше - в нём, говорю, моё и твоё лучшее - ты это пойми!
– Ну и любопытный вы!
– слащаво воскликнул Лукин.
– А-ах, боже мой! И - не боитесь?
Он потирал руки, шаркал ногами по полу, склоняя голову набок к двери, прислушивался к чему-то, а по его пёстрому лицу одна за другой растекались улыбки, точно круги по мутной воде, в которую бросили камень.
– Бояться надо греха против народа - а я для него не худо сделал, нет! Я хорошо сделал!
–
– Видел людей, которые подобно огню освещают миру правду, понял, что это правда и твоя и всех живущих. Людей таких надо беречь и возжигать сильнее помощью нашей, духом народа - а не гасить их корысти дневной ради. В правде народной - скрыта сила божия, и правда эта есть бог, ибо в ней свобода от греха.
– Хочется, видно, вам поговорить-то, земляк?
– заметил Лукин с удовольствием.
– Намолчались, хе-хе - а?
– Да, я теперь могу говорить, думал уже много. Надо поддержать святой огонь, надо!
– Это вы из евангелия говорите али от себя?
– подумав, спросил Лукин.
– Евангелие я читал. И пророков. Ты, земляк, если грамотен, пророков читай! Они провидели все наши дни и грехи даже до сего времени. Когда ты речи древних пророков узнаешь, то будут тебе понятны и наши.
Дядин замолчал, задумался, остановясь у окна. Лукин поглядел ему в спину, на шею, его пёстрое лицо стало серьёзно, и, громко чмокнув губами, он сказал:
– Да-а, любопытный вы, землячок! Старовер, может быть? Из этих - как их? Их много - эх ты!
– Весь народ - старовер!
– ответил Дядин, не оборачиваясь.
– Издавна, неискоренимо верует он в силу правды - о рабочем народе говорю, который всё начал на земле и всех породил.
На дворе кто-то считал сердитым голосом:
– Раз, два, три, четыре...
И вдруг заорал:
Куда швыряешь, слепой чёрт!
Небо темнело.
Дядин отвернулся от окна, тряхнул головой и, улыбаясь, ласково и тихо продолжал:
– Дед мой крепостной человек был. Ушёл от помещика, бросил семью - за правдой пошёл. Поймали его, били плетями. Выздоровел - опять бежал. И пропал навсегда! Теперь - не пропал бы! Легко стало правду найти. Слышен голос её отовсюду. Вот мы в тюрьме - и она здесь. Здесь! Хочешь, я тебе покажу это?
Он широко шагнул к двери, а Лукин, недоумевая, вскочил с койки и, встревоженный, забормотал:
– Погодите - что такое? Землячок!
Торжествующе улыбаясь, Дядин взглянул на него, постучал пальцем в железную задвижку глазка и выпрямился, говоря:
– В мыслях люди везде свободны!
– Позвольте!
– тревожно сказал Лукин, тоже подвигаясь к двери.
– И я желаю выйти... то есть имею нужду в коридор...
Он часто мигал глазами, взволнованный чем-то, шарил в кармане штанов, дёргал себя за ус.
– Ты не бойся!
– ласково посоветовал Дядин.
– Народ надёжный, не выдаст! Чего бояться? Вот увидишь.
Заслонка осторожно поднялась, Дядин наклонился, а Лукин, отодвигаясь к окну, сердито ворчал:
– Не желаю... может, вы не в своем уме... и желаю просить, чтобы меня перевели от вас, - да! Чтобы я один сидел, позвольте!