Федор Иванович Тютчев
Шрифт:
В другом стихотворении он говорит:
О, как убийственно мы любим,Как в буйной слепоте страстейМы то всего вернее губим,Что сердцу нашему милей!Давно ль, гордясь своей победой,Ты говорил: она моя…Год не прошел, спроси и сведай,Что уцелело от нея?..И что ж от долгого мученьяКак пепл сберечь ей удалось?Боль, злую боль ожесточенья,Боль без отрады и без слез!О, как убийственно, мы любим, и пр.Или вот следующее стихотворение:
Любовь, любовь – гласит преданье —Союз души с душой родной,ИхУкажем еще на пьесы: «С какою негою, с какой тоской влюбленной», «Последняя любовь», «Я очи знал, о эти очи», «О не тревожь меня укорой справедливой» и т. д. Если мы вспомним затем следующие стихи, которыми, будто заключительным аккордом, повершается весь этот отдел стихотворений «не властного в себе самом» поэта, именно:
Пускай страдальческую грудьВолнуют страсти роковые;Душа готова, как Мария,К ногам Христа навек прильнуть, —то мы будем иметь полное понятие об этом мотиве его поэзии.
Но самое важное отличие и преимущество Тютчева – это всегда неразлучный с его поэзией элемент мысли. Мыслью, как тончайшим эфиром, обвеяно и проникнуто почти каждое его стихотворение. Большей частью мысль и образ у него нераздельны. Мыслительный процесс этого сильного ума, свободно проникавшего во все глубины знания и философских соображений, в высшей степени замечателен. Он, так сказать, мыслил образами. Это доказывается не только его поэзией, но даже его статьями, а также и его изречениями или так называемыми mots или bons mots *, которыми он прославился в свете едва ли не более, чем стихами. Все эти mots были не что иное, как ироническая, тонкая, нередко глубокая мысль, отлившаяся в соответственном художественном образе. Мысль в его стихотворениях вовсе не то, что у Хомякова или у Баратынского. Поэтические произведения Хомякова – это как бы отрывки целой, глубоко обдуманной, исторически-философской или нравственно-богословской системы. Искренность убеждения, возвышенность духовного строя, жар одушевления придают многим его стихотворениям силу увлекательную. Но если мысль его способна восходить до лиризма, все же она, втиснутая в рифмы и размер, в рамки стихотворения, не вмещается в них, перевешивает художественную форму в ущерб себе и ей; художественная форма ее теснит и сама насилуется. Читая его стихи, вы забываете о художнике и имеете в виду высоко нравственного мыслителя и проповедника. Впрочем, это сознавал и сам Хомяков, как мы видели из вышеприведенного его письма к А. Н. Попову о Тютчеве. Что же касается до Баратынского, этого замечательного оригинального таланта, то его стихи бесспорно умны, но, – так нам кажется, по крайней мере, – это ум – остуживающий поэзию. В нем немало грации, но холодной. Его стихи согреваются только искренностью тоски и разочарования. Пушкин недаром назвал его Гамлетом; у Баратынского чувство всегда мыслит и рассуждает. Там же, где мысль является отдельно как мысль, она, именно по недостатку цельности чувства, по недостатку жара в творческом горниле поэта, редко сплавляется в цельный поэтический образ. Он трудно ладит с внешней художественной формой; мысль иногда торчит сквозь нее голая, и рядом с прекрасными стихами попадаются стихи нестерпимо тяжелые и прозаические (например, его «Смерть»). Исключение составляют три-четыре истинно превосходных стихотворения.
У Тютчева, наоборот, поэзия была той психической средой, сквозь которую преломлялись сами собой лучи его мысли и проникали на свет Божий уже в виде поэтического представления. У него не то что мыслящая поэзия, – а поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, мыслящее, – а мысль чувствующая и живая. От этого внешняя художественная форма не является у него надетой на мысль, как перчатка на руку, а срослась с нею, как покров кожи с телом, сотворена вместе и одновременно, одним процессом: это сама плоть мысли. Мы уже отчасти объяснили этот процесс, приводя выше стихотворение «Слезы». Вот еще пример:
Пошли, Господь, свою отрадуТому, кто в летний жар и зной,Как бедный нищий мимо саду,Бредет по жаркой мостовой.Кто смотрит вскользь через оградуНа тень деревьев, злак долин,На недоступную прохладуРоскошных, светлых луговин.Не для него гостеприимнойДеревья сенью разрослись;Не для него, как облак дымный,Фонтан на воздухе повис.Лазурный грот, как из тумана,Напрасно взор его манит,И пыль росистая фонтанаЕго главы не освежит.Пошли, Господь, свою отрадуТому, кто жизненнойЗдесь мысль стихотворения вся в аналогии этого образа нищего, смотрящего в жаркий летний день сквозь решетку роскошного прохладного сада, – с жизненным жребием людей-тружеников. Но эта аналогия почти не высказана, обозначена слегка, намеком, в двух словах в последней строфе, почти не замечаемых: жизненной тропой, а между тем она чувствуется с первого стиха. Образ нищего, вероятно, в самом деле встреченного Тютчевым, мгновенно осенил поэта сочувствием и – мыслью об этом сходстве. Мысль, вместе с чувством, проняла насквозь самый образ нищего, так что поэту достаточно было только воспроизвести в словах один этот внешний образ: он явился уже весь озаренный тем внутренним значением, которое ему дала душа поэта, и творит на читателя то же действие, которое испытал сам автор. Но если мысль здесь только чувствуется, а в некоторых стихотворениях как бы несколько заслоняется выдающеюся художественностью формы и самостоятельной красотой внешнего образа, то можно указать на другие стихотворения, где мысль не теряет своего самостоятельного значения и высказывается и в художественной форме и как мысль. Начнем опять с картин природы:
Святая ночь на небосклон взошла,И день отрадный, день любезный,Как золотой ковер она свила,Ковер, накинутый над бездной.И как виденье, внешний мир ушел,И человек, как сирота бездомный,Стоит теперь и сумрачен и гол,Лицом к лицу пред этой бездной темной.И чудится давно минувшим сномТеперь ему все светлое живое,И в чуждом, неразгаданном ночномОн узнает наследье роковое.Нельзя лучше передать и осмыслить ощущение, производимое ночной тьмой. Та же мысль выразилась и в другом стихотворении:
На мир таинственный духов,Над этой бездной безымянной,Покров наброшен златотканныйВысокой волею богов.День – сей блистательный покров,День – земнородных оживленье,Души болящей исцеленье,Друг человеков и богов!Но меркнет день; настала ночь,Пришла – и с мира роковогоТкань благодатную покроваСобрав, отбрасывает прочь.И бездна нам обнаженаС своими страхами и мглами,И нет преград меж ей и нами:Вот отчего нам ночь страшна.Но нам особенно нравятся следующие стихи:
О чем ты воешь, ветр ночной?О чем так сетуешь безумно?Что значит странный голос твой,То глухо-жалобный, то шумной?Понятным сердцу языкомТвердишь о непонятной муке,И ноешь, и взрываешь в немПорой неистовые звуки!О, страшных песен сих не пойПро древний хаос, про родимый!Как жадно мир души ночнойВнимает повести любимой!Из смертной рвется он грудиИ с беспредельным жаждет слиться…О, бурь уснувших не буди:Под ними хаос шевелится!Кажется, прочитав однажды это стихотворение, трудно будет не припомнить его всякой раз, как услышишь завыванье ночного ветра.
Сколько глубокой мысли в его «Весне»!.. Выпишем несколько строф:
Весна – она о вас не знает,О вас, о горе и о зле.Бессмертьем взор ея сияетИ ни морщины на челе!Своим законам лишь послушна,В условный час слетает к намСветла, блаженно-равнодушна,Как подобает божествам!……………………Не о былом вздыхают розы,И соловей в тени поет, —Благоухающие слезыНе о былом Аврора льет,И страх кончины неизбежныйНе свеет с древа ни листа:Их жизнь, как океан безбрежный,Вся в настоящем разлита,Игра и жертва жизни частной,Приди ж, отвергни чувств обманИ ринься, бодрый, самовластный,В сей животворный океан.Приди – струей его эфирнойОмой страдальческую грудьИ жизни божески-всемирнойХотя на миг причастен будь!