Федор Волков
Шрифт:
— Неужели я так же плох бываю, Александр Петрович? — ужаснулся Волков.
— Что ты, дружок! Да он потому и плох, что тебе подражает. Играл бы по-своему — было бы куда лучше. Я доволен. Ты не можешь себе вообразить, Федя, как я горжусь вами всеми, талантами самородными. Пусть и «сама» сличит. Полагаю, и от ее глаз не укроется.
По окончании спектакля стали тащить Волкова к себе ужинать. Федор отговорился поздним временем и усталостью, хотя было еще почти светло. В нем опять нарастало такое знакомое будоражащее ощущение.
Федор в последнее время приятельски сошелся с двумя симпатичными ему лицами: с художником Перезинотти и с маёром
Рамбур как-то зазвал Федора к себе обедать.
За первым приглашением последовало приглашена приходить обедать ежедневно. Федор, стесняясь, отнекивался.
— Языки чесать будем вволю, — соблазнял его француз. — Неразумно как-то одному со стульями разглагольствовать.
— Собеседников вы себе всегда найдете, Степан Степанович. Только пожелайте.
— Да я с вами желаю, а не с кем-либо.
— Неловко это как бы получится, нахлебничать-то…
— Приловчимся.
Волков начал частенько наведываться к Рамбуру. Ежедневно видя старика за выполнением многочисленных и сложных обязанностей его по театру, Федор удивился его хладнокровию, распорядительности, вездесущности и совершенно исключительной памяти. Как-то не удержался и сказал ему:
— Степан Степанович, вам бы армиями командовать впору. Фельдмаршалом быть.
— А пошто? — удивился француз. — Мало без меня кровопускателей? Не люблю я членовредительства. Когда танцорка какая на неровном полу щиколотку себе свернет — и то я епитимью на себя наложить готов за повреждение балетной косточки. А там — сплошная мясорубка. Ну его, фельдмаршальство всякое! Я театральный провиантмейстер — и довольно с меня. Вы думаете, не пробовали меня в чины разные производить? Пробовали! Только, благодарение богу, я удачно отмалчивался. Ну, и оставили в покое, по трусости моей как бы. Маёра чин вот навязали-таки. Так ведь это маёр не всамделишный, а только театральный. Вот как у вас в трагедиях полководцы да герои разные бывают, которые ножа кухонного в руках никогда не держали. Вы думаете, сие плохо? Отменно хорошо. Кабы моя власть, я бы все войны театральными сделал. Махай, робя, картонными мечами! Ура! И шумно, и вреда никому никакого.
— Без войн, Степан Степанович, нельзя.
— Без театральных, то есть?
— Нет, без настоящих.
— Ну без энтих можно. Не тронь никого — и к тебе никто не полезет. Без театральных баталий — без тех нельзя. Скучно. Публика шум обожает.
Старик любил поболтать, особенно на театрально-военные темы, но только с человеком толковым и понимающим. Федора Волкова он сразу отличил и прямо-таки влюбился в него.
Иногда за столом у Рамбура присутствовал еще кто-нибудь. Чаще других — Перезинотти и Валериани. Француз был старым холостяком и жил одиноко.
Валериани обладал желчным и раздражительным характером. Рамбур его не особенно жаловал, в глаза и за глаза называл занозой.
— Около сего синьора занозиться можно, осторожнее! — предупреждал он Волкова и Перезинотти.
О последнем говаривал:
— Кабы все люди были как Перезинотти, на свете не было бы никаких передряг.
Перезинотти был восторженным мечтателем, человеком влюбленным в свое искусство и ничего кроме него не признающим. Он положительно бредил красками. Мыслил какими-то цветными пятнами. Человеческие характеры в его представлении окрашивались в определенные тона. В его речи часто попадались такие выражения, как «голубая душа», «лиловая грусть», «лазоревая дама», «фиолетовый человек»,
Сознался однажды, что с именем Рамбура у него связано этакое яркожелтое пятно.
— Масляное? — спросил француз.
— Нет, синьор, много, много ярче, — сказал итальянец, полузакрыв глаза. — Вот синьор Валериани — весь оранжевый, а Федор Григорьевич — пурпурный.
— Чем же кажетесь вы сами себе, синьор?
— Я сам? Чем-то неопределенным… Со многими оттенками… где перемешаны многие цвета…
— Как на краскотере? — усмехнулся Рамбур.
— Не совсем так, — мечтательно ответил итальянец, не уловив иронии в словах француза. — Правильнее бы сравнить с неяркой палитрой…
— С палитрой, на которую сели? — подсказал француз.
— Пожалуй, — подумав, согласился Перезинотти. — Вы правы, синьор, с палитрой, на которую осторожно сели. Края пятен становятся тогда слегка расплывчатыми.
— Может быть, скорее похоже на отпечаток места, которым сели? — добродушно пошутил Рамбур.
— Отпечаток дает более тусклые тона. А это — гораздо ярче, — закрыв глаза, сказал художник, вызывая в памяти сочетание цветов, которое он собою представлял.
Рамбур вздохнул и сказал сердечно, как бы извиняясь за свои насмешки:
— Чудесный вы человек, синьор художник! Редкий человек! Как бы вы сами себе ни представлялись, в моих глазах вы состоите из одних нежных и ласкающих красок.
— О нет, Степан Степанович! — воскликнул Перезинотти. — Много замечал блеклых, даже грязноватых тонов.
— Не верьте, это обман зрения, — твердо проговорил Рамбур.
Волков с улыбкой посмотрел на детски-восторженного итальянца.
Рождение русской оперы
Екатерина носилась с мыслью упорядочить все театральное дело. Предполагала часть спектаклей сделать общедоступными, имеющими воспитательное значение для народа.
Она не любила и не понимала музыки. Итальянскую оперу находила дорогостоющей и вредной затеей. Мечтала если не распустить ее совсем, то хотя бы заменить добрую часть итальянских певцов русскими.
Неоднократно спрашивала на этот счет мнение Волкова. Он высказывался по своему обыкновению откровенно и в том смысле, что для общедоступных спектаклей требуется особый театр и особо подготовленная труппа. Здесь зрители должны чувствовать себя свободно, не будучи стеснены присутствием знати. Создание такого театра — дело долгое, главным образом из-за подготовки артистов. Однако стремиться к этому разумно и желательно. Что касается итальянской оперы, то было бы полезно заменить ее исподволь оперой русской, так как имеется уже целый ряд русских певцов, не уступающих иностранцам. Здесь самым трудным будет — создание русских опер, и без иностранцев в этом деле пока все равно не обойтись.
Екатерина такие же мысли часто внушала императрице.
Она установила постоянные совещания о нуждах театра под своим председательством. Сначала это касалось только русского театра. В состав совещания входили Сумароков, Волков, художник Перезинотти и капельмейстер Арайя, писавший, когда требовалось, музыку также и на русские мотивы.
Следует отметить, что все касающееся театра и музыки в течение ряда лет усиленно итальянизировалось. Даже такая косная область русского искусства, как церковное пение, не избегла общей участи. Итальянская вокализация считалась как бы обязательной. Декоративная сторона русских спектаклей также носила печать итальянщины.