Федотов. Повесть о художнике
Шрифт:
Сам хочу присесть, но лосины мне этого не разрешают. Посылаю разводящего к коменданту Мартынову. Люди сидят в дыму, ждут приказания. Разводящий докладывает: «Его превосходительство господин комендант в театре, при особе его императорского величества».
Пожар гудит. Является Мартынов. Спрашивает: «Караул еще тут?» — «Так точно!» — «Вывести!»
Я даю приказание, но мы не смеем печатать шаг, потому что пол под нами раскален, и уходим не по форме. Мы идем, и я слышу в соседних залах звонкий голос. Входит император, с ним великий князь Михаил Павлович; у них в руках бинокли.
«Глаза налево!» — командую я.
«Вольно! —
Я начинаю докладывать обстоятельства дела, но вбегает лакей и кричит: «Сейчас потолок провалится!»
Его императорское величество изволит убыстрить свои шаги. Михаил Павлович кричит: «Выбить стекла!»
Мои молодцы исполняют приказание. Тут возникает сквозняк, и вот в том месте, где была зеркальная дверь, вырастает огненный змей, как молния. Я вижу, как сгорает моя шляпа, лежащая на столе, и исчезают на стенах парчовые обои, и только вытканные золотом гербы губерний еще раскаленно сверкают на пепле.
Вызваны войска — строят каменные стены, чтобы перерезать пожар, — но огонь идет по чердаку и по рамам…
— Не укараулили! — сказал Павел Андреевич.
— Я убежден, — ответил корнет, — что полученная мною благодарность будет записана в формулярный список: что мы горели в полном порядке.
Зимний дворец горел еще несколько суток, но уже подвозили лес и железо.
Потом начали вывозить еще дымящийся мусор. Началась стройка. За стройкой наблюдал генерал Клейнмихель Петр Андреевич, который за работу свою получил золотую медаль с надписью: «Усердие все превозмогает».
Потолок Георгиевского зала, построенный по новой системе, на железном каркасе, упал.
Его восстановили.
Караульное помещение тоже было восстановлено. В нем было сыро, как в баженовском дворце на Мойке при Павле.
СЛУЖБА СТРОЕВАЯ
Федотов служил исправно и получал награды: в 1837 году — триста рублей; в 1838 году — еще триста рублей. Награды эти давались почти всем, так как жалованья не хватало.
Но отец старел, ушел в отставку на малую пенсию, и бедность художника не уменьшалась.
Шла жизнь. День занят строем. Федотов рисовал по вечерам, изощряя глаз и руку.
Ружье в николаевское царствование не было оружием, это был музыкальный инструмент. Ружье специально ослабляли в сочленениях, винты подпиливались, для того чтобы ружье было темпистым, чтобы оно бряцало.
Рисунки, картины, статуи, казармы и соборы в николаевское время также не были рисунками, картинами, статуями и соборами: все это были тоже декорации.
Федотов рисовал, по крупице накапливая опыт художника и опыт видения мира. Он записывал жизнь быстрым рисунком. Вот солдат чинит штаны на товарище. На другом листке изображен офицер в самых разнообразных яростных позах. Надписи на листке такие:
«Это ужасно! Пятая рота!..»
«Носки потеряла!..»
«Пятая!»
«Морду выше!»
«Где
«Суетливо! Спокойствия нет!»
Еще есть рисунок: немолодой офицер муштрует старого, усатого, замордованного солдата. Муштровка продолжается, очевидно, долго. У солдата загнанный вид; офицер снял фуражку; сам он имеет вид одновременно отчаянный и повелительный.
Подпись:
«Налево… Кру!»
«Ох, трудно, трудно и туго, тесно, и стыдно — очень трудно».
Даже дома с гитарой трудно.
Флейту Федотов оставил. Гитара лучше — под нее можно петь.
В это время в России много пели. Федотов писал слова на песни, подбирал музыку.
Он пел:
Люби сердцем — словца Не дай Оле. От словца до венца Далеко ли, От венца до отца — И пойдет без конца. Глядь — семейство, Для художника же это злодейство. Так не смей до венца Любить Олю, Доиграй до конца Свою ролю…Женитьба для Федотова была бы потерей возможности рисовать.
Гитара давала отдых, гитара была в моде.
Жизнь была слишком подчинена правилам и приказам. Если в войсках смертность превышала указанные в специальном циркуляре цифры, командирам частей объявлялся выговор. Поэтому появились запасные покойники, которые хотя и умерли сверх плана, но не объявлялись и состояли на довольствии в числе живых и даже числились на учении, ожидая свободных вакансий на смерть.
Так жили люди, и рядом с ними жили мертвые души; они даже как бы маршировали.
В начале июля 1837 года великий князь Михаил Павлович приехал в лейб-гвардии Финляндский полк. Встречен он был по всем правилам: в воздух бросали шапки, кричали «ура».
Федотов по этому поводу нарисовал большую акварель. На акварели показано множество офицеров полка с большим сходством. Акварель была передана великому князю, и за нее Павлу Андреевичу пожаловали брильянтовый перстень.
Потом Федотов начал другую картину — «Освящение знамен в обновленном после пожара Зимнем дворце». На акварели изображались колонны дворца и стройный ряд солдат, подчеркнутый на диво выровненными помпонами киверов. Незаконченная акварель поражала точностью показа строя и жизненностью. Поражали точностью и изображения биваков, во время которых солдаты и офицеры, даже отдыхая, сохраняли военную выправку.
Тут пришли служебные удачи. Федотов утром учил солдат строю в манеже, вечером возился в казарме с недоучками, в праздник пригонял амуницию. Зато на смотру рота Федотова была загляденье, и люди имели выправку, не теряя веселого вида.
Финляндский полк на строевом ученье получил благодарность великого князя. Начальник корпусного штаба, генерал-адъютант Веймар, был доволен и сказал господам офицерам:
— Приходите, дверь моя для вас не заперта!
Утром Павел Андреевич отправился к генералу с начатой акварелью и просил ради нее выхлопотать что-нибудь на рисовальные удобства. Веймар велел Федотову явиться на другой день в Михайловский дворец.