Фельдъегеря? генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга первая
Шрифт:
Глава шестая
У русского путешественника в дороге два удовольствия: тараканы и клопы; а однообразные пейзажи вдоль дорог вызывают такую в них смертную скуку, что они порой стреляются, заперевшись в гостиничных номерах, а уж водку пьют без меры ведрами, иначе не доедешь.
Такие невеселые мысли приходили в голову Порфирия Петровича, когда он поздним утром выехал из Выдропужска в имение Пульхерии Васильевны Коробковой.
Отдохнувшие за ночь лошади бежали бодро, похмеленный с утра ротмистр мирно спал в
Ротмистр Марков все еще пребывал в белой горячке и был сущим наказанием Порфирия Петровича. Одно было верное средство от его оглашенной пальбы из пистолетов и бредовых криков: штоф водки, который он выпивал в один глоток и заваливался спать на сутки.
Бросить его, как вы понимаете, Порфирий Петрович не мог – и к тому же все еще надеялся, что драгун наконец-то перестанет буйствовать и расскажет, что привело его в такое буйное замешательство.
– Ишь ты, как вырядились, срамницы! – отвлек Порфирия Петровича от дорожных размышлений кучер Селифан. – Гляньте, барин.
Капитан в отставке посмотрел, куда указал кнутом кучер.
Три розовые нимфы с распущенными волосами купались в снегу возле баньки, из трубы которой под самое небо шел сизый дым.
– Завлекают в непотребство! – зло сплюнул Селифан.
– А хороши ведь! – залюбовался на это «непотребство» Порфирий Петрович. – Истинный Рубенс! – И сердце его бешено заколотилось от вида трех жарких женских тел на алмазном снегу.
– Правильно, барин, топором им отрубить все их непотребства!
– Тебе только рубить, Селифан, – засмеялся Порфирий Петрович на то, как истолковал его слова кучер. – А рубить-то есть что у них, а, Селифан?
– Знамо, есть, – усмехнулся кучер. – На то они и бабы, чтобы у них энто было. Гладкие… стервы. Аж в пот бросило, – отдал должное рубеновским формам «придорожных нимф» Селифан и спросил: – Так че, барин, приехали, что ли?
– Приехали, – ответил Порфирий Петрович. – Поворачивай направо к барскому дому. – И тройка съехала с наезженной дороги и понеслась мимо трех голых баб и баньки к деревянному барскому дому, стоящему на косогоре.
Там их уже ждали.
На крыльце стояла Матрена в душегрейке.
С высоты своего гренадерского роста она посмотрела на Порфирия Петровича, вылезшего из саней.
Неказистый, в потертом тулупчике, артиллерийский капитан в отставке не произвел на нее должного впечатления, но она все же добродушно улыбнулась ему.
– Милости просим к нам в гости, – сказала она густым басом и низко поклонилась до земли. – Баньку с дороги не изволите?
– Не до баньки нам, любезная, пока, – деловито ответил Порфирий Петрович. – Товарищ мой тяжко захворал. Боюсь, не довезу живым до дому. Барыню зови.
– Мы и сами справимся, – возразила Матрена и кликнула двух мужиков.
Мужики ловко вынули из саней спящего ротмистра и понесли в дом.
– А что с ним? – спросила Матрена Порфирия Петровича, когда драгуна уложили в гостиной на диване.
– Белая горячка, – честно ответил Порфирий Петрович. –
– И без дохтора товарища вашего вылечим! – наклонилась над больным Матрена и потрогала лоб. – И из-за чего у него, сердешного, болезнь-то приключилась?
– Барыня где? – не захотел отвечать Порфирий Петрович Матрене. И вообще, его стала раздражать эта назойливая, имевшая на все свое понятие, баба!
– Сейчас выйдет, – ответила ему Матрена и с удивлением посмотрела на него.
«Неспроста этот капитан тут, – безошибочно определила она своим женским нутром чин Порфирия Петровича, и не только чин. – Ох, неспроста. Конец нашему благоденствию. Надо барыню предупредить, а то она со своими куриными мозгами наговорит что лишнего».
А барыня, лучезарно улыбаясь, уже входила в залу, и к ней воздушным перышком подлетел Порфирий Петрович. Приложился к ручке и стал рассыпаться в любезностях.
Потом капитан артиллерии в отставке сам удивлялся своей такой светской прыти.
Он, прожив большую часть своей жизни жизнью армейской – грубой и суровой, – всем этим светским политесам обучен не был. Да и что греха таить, Порфирий Петрович под старость лет, а ему шел пятый десяток, как мальчишка, с первого взгляда влюбился в Пульхерию Васильевну.
И она тоже влюбилась!
«Принимаю огонь на себя!» – пронеслась в ошалевшей от любви его голове артиллерийская мысль – и он забыл: и про розовых нимф возле дороги, и про двадцать пять пропавших фельдъегерей!
На целых пять минут забыл.
Глава седьмая
У податливых крестьянок
. . . . . . . . . .
К чаю накупи баранок
И скорее поезжай.
А. С. Пушкин
– Не судите меня строго, Порфирий Петрович, – коснулась деликатно после обеда Пульхерия Васильевна щекотливой темы. – Мой муж, Царствие ему Небесное, оставил меня с дочерью в непроходимой бедности. От имения не доход, а одно разорение. Неурожай за неурожаем. Мужики ленивы, а девки блудливы. И не все ли равно, где им, блудницам, молотить: на току или?.. – И она засмеялась своим очаровательным серебряным смехом.
– Я вас не осуждаю, – поцеловал в сотый раз нежную ручку очаровательницы Порфирий Петрович. – Но как же ваша дочь? Ей-то каково на все это взирать?
– Моя дочь сущий ангел! Она не догадывается, что стоит за всем нашим видимым благополучием, – грустно вздохнула Пульхерия Васильевна и, заломив руки, возвела глаза к небу: – Все страдания принимает на себя мое бедное материнское сердце.
– Благородное сердце! – поправил ее Порфирий Петрович и в очередной раз поцеловал ручку.
– Ах! – засмущалась Пульхерия Васильевна. – Как вы благородны, – сказала с придыханием и тут же, будто опомнившись (и в самом деле, нельзя же так забыться ей, степенной матери взрослой дочери), заговорила спокойно ровным голосом: – И что это я все о себе и о себе. Давайте лучше о вас. Ведь я ничего не знаю. Кто вы? Куда вы и откуда? Кто ваш друг? Что за болезнь с ним приключилась и почему? Рассказывайте! Мне все очень интересно.