Фельдегеря генералиссимуса
Шрифт:
Всех помянул, никого не забыл: и королеву английскую, и лордов ее, и адмиралов, и прочих и прочее. Так сказать, прошелся по всему британскому такелажу отборным русским матом.
Соленый ветер ворвался в губернаторский кабинет, запахло дегтем и порохом и еще почему-то антоновскими яблоками. Впрочем, не яблоками, а морозным московским воздухом!
А в дверях кабинета застыл его слуга Прохор, любуясь на своего барина.
«Ну чистый Чингисхан! — сказал он негромко, когда Федор Васильевич закончил материться. — Чистых кровей Чингисхан».
Ростопчин
— Ты чего там, Прохор, бубнишь? — посмотрел недовольно на него луноликий потомок Чингисхана.
За шесть сотен лет этой чистой чингисхановой крови осталось в нем — и наперстка не наберешь, а все же и этого ему было много. Не любил он почему-то вспоминать о своем монгольском предке. Вся его русская натура протестовала против этого родства!
— Так ведь, — глубоко выдохнул Прохор и сделал не менее глубокий вздох, собираясь сказать что-то чрезвычайно важное, и торжественно медлил, как бы приготовляя к этому своего барина. И Ростопчин насторожился. «Уж не сам ли император пожаловал?» — пронеслась в его голове шальная мысль. Такой был торжественно ошалелый вид у Прохора.
— Ну! — нетерпеливо выкрикнул Ростопчин.
— Порфирий Петрович Тушин собственной персоной! — пробасил Прохор и топнул ногой. — Капитан артиллерии в отставке!
Глава третья
Два англичанина промозглым английским вечером сидели у камина в обществе с черным догом, пили грог и молчали.
Наконец, постарше — с черной повязкой на левом глазу — не выдержал и сказал:
— Старой доброй Англии, сэр Питт, пришел конец. И не уверяйте меня в обратном!
— И не надейтесь, сэр Брук, не буду, — усмехнулся сэр Питт, а черный дог поднял голову и лениво посмотрел на одноглазого.
— А все началось с той злополучной мартовской ночи в Петербурге. Не сделать такого плевого дела!?
— Это ваши люди, сэр Брук, так напоили русских гвардейцев, что они не смогли сделать это плевое дело: убить русского императора.
— Кто же знал, что русские, пьянея, раскисают, — криво улыбнулся сэр Брук и на ломаном русском языке добавил: — Как киссиэльни паришни! Ведь только мы, истинные англичане, твердеем от вина, — закончил он уже на своем родном, аглицком языке.
— Их напоили не тем вином, сэр Брук! Не французским шампанским, а шотландским виски их надо было напоить, — мрачно, по-английски, пошутил сэр Питт. — Тогда бы они не раскисли как французские гризетки!
— Если премьер-министр еще шутит, то у старой доброй Англии есть надежда на спасение.
— Не обольщайтесь мрачными шутками висельника, — невозмутимо возразил сэр Питт. — Но пока на моей шее не затянута пеньковая веревка двумя этими коротышками, мы будем бороться.
«Коротышки» —
А пеньковую веревку на шее Уильяма Питта Младшего не затянут. Французы предпочитают гильотину, а русские — топор. Так что сэр Питт ошибается на счет своей участи.
И сэр Питт ослабил крахмальный воротник рубашки, отхлебнул грог из глиняной кружки — и резко переменил тему разговора:
— Как наши дела в России? — И сэр Питт повернулся всем своим грузным телом в сторону сэра Брука.
Кресло под ним заскрипело тяжело и предостерегающе — как в сильный шторм корпус старой посудины, готовой в любую минуту пойти ко дну.
И сэр Брук тоже отхлебнул грог из кружки, потрепал за ухом черного дога и сказал:
— Мои люди — Негоци и Вдовуашка — сообщают, что операция «Фельдъегерь» успешно завершена, бумаги на пути в Англию. Скоро мы будем знать до мельчайших подробностей планы русских и французов.
— Сумеем ли мы только им помешать? Вот в чем вопрос!
— Вечный вопрос, сэр Питт. Быть или не быть? Ваш тезка Уильям Шекспир задавал его двести лет тому назад самому себе и Англии.
— Гамлет, сэр Брук, а не Шекспир! Не путайте. К тому же, замечу вам, там все скверно кончилось.
Сэр Брук ничего не ответил. Два английских джентльмена опять погрузились в мрачное молчание.
Зимний английский ветер свирепо бушевал за окном, английский дождь со снегом кружил в черном воздухе, но жарко полыхали дрова в камине, мирно спал черный дог у ног хозяина, и горячий грог согревал тело и ожесточал душу. На то он и английский грог, чтобы ожесточать, — и душа англичанина, чтобы ожесточаться. Англия была на краю гибели, и причиной тому были русский император Павел и французский император Наполеон.
Глава четвертая
В кабинет московского генерал-губернатора Порфирий Петрович вошел пошатываясь и подволакивая левую ногу.
На сером его сюртучке болталась на нитке одна единственная оловянная пуговица. Руки его нервически дрожали и все ловили — и никак не могли поймать эту оловянную пуговицу; воспаленные глаза горели сумасшедшим огнем, недельная рыжая щетина на щеках пылала пожаром.
— Да как ты смел, милостивый государь, в таком виде ко мне явиться? — содрогнулся от гнева Ростопчин.
— Простите, граф, — только и успел ответить шепотом Порфирий Петрович — и окаменел!
Пять минут продолжался приступ артиллерийского капитана в отставке, и все это время негодующе ходил вокруг него московский генерал-губернатор, сотрясая воздух уже не русским матом, а изящными французскими фразами, не менее колкими и грозными.
Если бы он знал, что сейчас видется-грезится Порфирию Петровичу, вот бы он удивился!
А Порфирию Петровичу виделась-грезилась зимняя Сенатская площадь в Санкт-Петербурге в мельчайших подробностях, хотя в Петербурге он отродясь не бывал.