Фельдмаршал Румянцев
Шрифт:
Ласки и подарки хану и мурзам сделали только половину дела. А потому Румянцев приказал в марте 1776 года Старосербскому гусарскому и Нижегородскому драгунскому полкам подойти к крепости Святого Димитрия и, не вступая в действие, активно, своим видом, прекратить волнения среди татарских орд. Бригадир Бринк точно исполнил приказание своего командующего: усилил посты, вместе с отрядом вошел в ставку хана, устроил редут и сам остался в ставке Шахин-Гирея. А между тем Турция продолжала обнадеживать Девлет-Гирея, возглавившего волнения в Крыму, своей помощью, присылая подарки и обещания помощи. Так что Девлет-Гирей пообещал своему народу открыть военные действия за отобранные Керчь и Еникале. Но пока Порта не утвердила его в ханском достоинстве,
Таковы были заботы и тревоги фельдмаршала Румянцева, когда неожиданно он получил из Петербурга рескрипт ее величества от 18 апреля 1776 года с требованием немедленно прибыть в Петербург, дабы императрица желает сделать его участником в «верном, нужном и приятном деле, о коем инако не желает объявить ему, как при свидании с ним». Естественно, она «ожидает увидеть его дней чрез двадцать конечно». А это означало – надо мчаться немедленно, бросая все дела и не обращая внимания на все хвори. Тем более, что преданный ему Петр Завадовский, ставший к тому времени одним из заметных придворных чинов, писал: «Храни Бог от поездки отговариваться; весьма неугодно будет Государыне и Великому Князю». Скорее всего, он мог бы сослаться на свои болезни и усталость, если бы не эти слова преданного ему человека: значит, надо ехать.
Подводя итоги деятельности Румянцева в Крыму, историк Сокович писал в своем обширном исследовании, посвященном этому периоду жизни фельдмаршала: «Все, что выработано с Татарскими провинциями и с правительством Крымских гиреев до 1780 года, принадлежит собственно одному Румянцеву; а что сделано после того – Потемкину… Как в сношениях дипломатических, так и в распоряжениях его по войскам, предъявляют неотъемлемыя свои права на то, чтобы имя Задунайскаго слышалось, не менее Таврическаго, в истории присоединения к России южных Татарских провинций.
Румянцев вел это дело так тонко и искусно, что не знаешь, чему более удивляться: военным ли его способностям или дипломатическим дарованиям. Результатом трудов его, в вопросе Татарском, было: обезсиление Крыма, сформирование нашей партии в Татарском народе, устройство там правительства, которое, без Русскаго да и нет, не смело ничего предпринимать и, ни за один день вперед, поручиться в своем существовании. Общее мнение утверждает, что Потемкин, в деле присоединения Крыма, более всего успел деньгами; но и это не так. Разсыпая золото Татарам в течение пяти лет, Румянцев не только этот путь приготовил Потемкину, но мог руководить своими указаниями… Исполнителями его распоряжений на месте были: князь Прозоровский, Суворов, Бринк и другие…»
Историк Сокович в «Историческом обзоре деятельности графа Румянцева-Задунайскаго и его сотрудников: князя Прозоровскаго, Суворова и Бринка, с 1775 по 1780 год» пришел к выводу: «В судьбе Крыма и Татар, он (т. е. Потемкин. – В. П.) является не более как только счастливым пожинателем тех плодов военнаго искусства, дипломатической изворотливости и твердости характера, которыми отличался предшествовавший ему на том же поприще граф Румянцев. За Потемкиным осталась слава присоединения Крыма к России, и единственно потому, что он окончил дело, начатое и почти до конца доведенное героем Задунайским».
Возвращая Крым, Россия лишь восстанавливала историческую справедливость, нарушенную Чингисханом и его потомками, занявшими Крым и все южное побережье России.
Об этом думал Румянцев за долгую дорогу в Петербург.
Совсем другие заботы терзали императрицу: 15 апреля 1776 года внезапно скончалась супруга наследника престола великая княгиня Наталья Алексеевна. Сначала Павел горевал, но потом пришлось ему рассказать о письмах великой княгини, оставленных в ее столе. Эти письма открывали мерзкую душонку покойной, и Павел не присутствовал даже на похоронах ее. И теперь необходимо срочно подыскать более подходящую супругу для наследника престола: род Петра
В эти летние дни 1776 года и Фридрих II испытывал сложные чувства: за многие годы он так свыкся со своим одиночеством, которое давало ему определенные выгоды, много читал, писал деловые письма чуть ли не во все столицы Европы, сообщаясь непосредственно с царствующими лицами, естественно, не упуская из своих рук те нити, которыми он управлял своим королевством. Но вот вскорости приедет великий князь Павел на смотрины невесты, и ему придется на какое-то время выйти из своего затворничества и вести светский образ жизни, от которого он давно уже отвык, наслаждаясь своим уединением в тихом удобном Потсдаме. Но ничего не поделаешь…
Фридрих прекрасно знал все, что творилось в петербургском дворе, знал о противоречиях между матерью и сыном царствующего дома. Донесения посла Сольмса и письма тайных агентов способствовали тому, что он был в курсе всех, даже самых интимных, подробностей жизни Екатерины и Павла, их окружения. Сначала он горевал, узнав о смерти великой княгини Натальи Алексеевны, но потом, прочитав опубликованную во многих европейских газетах корреспонденцию о причинах ее смерти и о том, что она по своему сложению не могла дать наследников российского престола, узнав из тайных донесений, что она была неверна Павлу, слухи о чем доходили до него, но теперь были неопровержимо доказаны письмами Андрея Разумовского, найденными в столе великой княгини… Разгневанная императрица, нашедшая эти письма и записочки, смысл которых не оставлял никаких сомнений, тут же показала их опечаленному наследнику. Можно представить себе чувства обманутого супруга… Хорошо, что в это время в Петербурге оказался брат, принц Генрих Прусский, предложивший Екатерине свое посредничество в новом сватовстве, – на этот раз речь шла о принцессе Софии-Доротее Вюртембергской…
Фридрих II порадовался за своих родственников, получив с курьером это известие от брата. Естественно, он тут же известил принца Вюртембергского о предложении и просил его с семейством приехать в Берлин. Вскоре выяснилось, что есть некоторые сложности, которые предстояло преодолеть: София лютеранка, а потом, она уже обещала свою руку наследному принцу Гессен-Дармштадтскому, который находился в Потсдаме. Но и эти препятствия, стоявшие на пути столь выгодного брака, были вскоре преодолены.
И вот, часто вспоминая все эти разговоры, встречи, обсуждения, Фридрих с тревогой думал о том, что же будет, когда прибудет сюда с пышной, конечно, свитой Павел Петрович. Полетят в тартарары все его привычки, сложившиеся за много лет затворничества.
Никто не сомневался, что все будет так, как задумано в Петербурге и Берлине – Потсдаме… Молодая принцесса отличалась добротою и отзывчивостью, мягкостью души.
И при встрече с Фридрихом его племянница сказала:
– Наш пастор разговаривал с Софьей, он обратит ее в православие, он достойный человек.
Это сообщение вполне удовлетворило Фридриха, потому что религиозные вопросы занимали мало места в его политике. «Отец католик, мать реформатка, все дети лютеране, одна дочь будет православная, – усмехался Фридрих. – Эта семья представляет соединение главных христианских вероисповеданий… Вполне в духе нашего века. Так что нечего тут церемониться. Главное – выиграть политически». Пришлось, конечно, Фридриху напомнить своей племяннице, что она выдает свою дочь без приданого, нужно только два-три платья, зато потом ее многочисленные дочери, скорее всего, получат от императрицы приданое как родственницы великого дома, а сыновья или службу, или пенсии, а может быть, и еще сотни хороших вещей, которые были бы для них весьма кстати.