Фельетоны
Шрифт:
Тут — ба! Только взявшись за перо, обнаружил я, что фельетон жив! В бескомпромиссной "Новой газете" увидел я рубрику "Политический фельетон", при нем подпись автора: Ю. Латынина.
И фиаско. Вызывающую сострадание гиль и бодягу соткала под обязывающей рубрикой златокудрая Ю. Латынина. И главреду газеты Д. Муратову, приватно зазвав Латынину в кабинет, полагалось бы дружественно ей шепнуть: Джульетта! Больше никогда не пиши фельетонов! Ты это не умеешь и никогда не будешь уметь. Пусть образ сиятельного Михаила Булгакова воскресится перед твоими глазами, Джульетта! Ведь множество лет Михаил Афанасьевич числил себя фельетонистом, да чуть ли не первой руки. Но однажды отстранился, скопом перечел сочиненное, ужаснулся и себе повелел: Миша, более никогда не пятнай свою репутацию сочинением фельетонов. Здесь кишка
И мне взбрело в голову через газету господина Муратова подновить у читающей публики воспоминания, что возможен фельетон в подобающем виде. Но, проживши, как говорят, две субботы на свете, был я в курсе прописных нескольких истин. Например, что угол падения всегда равен углу отражения. Или, если в одном месте идиотов убудет, то в другом непременно прибавится. Или что тело, погруженное в совесть, теряет в своей порядочности столько, сколько весит вытесненная им совесть. А еще же я знал: что в идеале количество почтовых отправлений всегда должно быть равно количеству получений.
Но при наличии в стране КГБ (ЧК, НКВД, МГБ, МВД, ФСБ) — в этом деле концы с концами сходятся далеко не всегда.
Оттого, законвертовав фельетон, я отправил его главному редактору "Новой газеты" Муратову заказным, для верности, письмом, с уведомлением о вручении, с пометкой "Лично", действовавшей когда-то. И благодатно подумал о новых, славных временах в журналистике. Ибо что было в мои времена? Дантов ад. Людоедский существовал порядок: в ленинский десятидневный срок ответить на все письма, что обвалились тебе на стол.
Провиденциально, должно быть, моя мама нарекла меня Александром, что по-гречески значит — защитник людей. И писем до тридцати в неделю получал я лично — с просьбами о защите. И святым делом было ответить на каждое такое письмо, некоторые, поставив на контроль, отправить для принятия мер (с обязательным последующим ответом о принятых мерах редакции), а по некоторым броситься в командировки: в Нунямо, на Куршскую косу, в Находку, Самашки, Ош, Чили-Чор-Чашму, Торжок, Соломбалу…
Но, помимо личных писем, существовала в редакциях сущая каторга — литотработка. И в месяц по этому оброку полагалось ответить на семьдесят писем, необязательных и идиотских, но с пугающай и почти всегдашней припиской: "Копия в ЦК КПСС". "Требую разъяснить, почему в здравпункте по поводу геморроя мне была оказана всего одна треть первой помощи". Или: "Пропаганда пошлости в журнале политической сатиры ЦК КПСС? Не кажется ли вам, что рыба, изображенная свисающей с лотка на карикатуре художника Н. Лисогорского, есть не что иное, как завуалированный человеческий член?".
Конечно, вменялось ответить и на такое письмо. Естественно, подмывало поехать и ответить автору в область лица, но — "копия в Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС".
И приходилось изысканным слогом втолковывать разоблачителю порнографических происков художника Лисогорского, что на рисунке классика нашей журнальной графики не член, а неподдельная рыба из семейства тунцовых. И если рассматривать вопрос с анатомической точки зрения, то даже у человеческих уродов, что хранятся в формалиновых банках при Минздраве СССР, не бывает столь зримого утоньшения пенисов от оконечности к основанию, иначе такой член будет годен только для мочеиспускания, но никак не для воспроизводственной деятельности. И что да, конечно, за счет вырождения человечества размерность полового признака у мужчин значительно возросла по сравнению с интеллектом и теми образчиками, что известны нам по греко-римским скульптурам антиков. Но все же, соотнося размеры изображенного Лисогорским бога торговли Меркурия и тунца у него на лотке, нельзя не признать, что означенный тунец потянул бы весом килограммов на восемь, тогда как современная мировая анатомическая наука даже близко не фиксировала наличия на планете мужских членов весом в полпуда.
Мрак! Но поди не ответь! Или осмелься иронизировать!
И вот оно настало в журналистике, долгожданное, здравое: редакции в переписку с авторами не вступают, рукописи не возвращаются и не рецензируются. Ура!
Но на что изнаглился я, посылая фельетон главному
И была надежда: ох, позвонят. Избирательно уважат. Ведь памятует, должно быть, Муратов, не первый год в печати, что именно я принимал знамя отечественной фельетонистики из помертвелых рук уже вконец затравленного Леонида Израилевича Лиходеева, уже добитого заключительной смрадной статьей "Творческий почерк Чистоплюева". Может, уважат звонком, зная о всесжигающей любви ко мне Агитпропа ЦК КПСС, о лишении меня права на много лет работы в советской печати с формулировкой "ЗА НЕУПРАВЛЯЕМОСТЬ". Может, выйдет на связь, памятуя о первой еще попытке моего убийства, когда с муровской охраной ходил я в редакцию, да только в тот раз не убили, удовлетворившись убийством моего подзащитного. Может, окажет "Новая" уважение секундным звонком как все-таки выжившему после второго покушения, как бессчетному лауреату премий за лучший фельетон года и держателю дурацкого "золотого пера" Союза журналистов? Может, примет во внимание, что в самые-то мрачные годы, единственный за всю историю Союза советских писателей, невзирая на нелюбовь ко мне партии и лично т.т. Шолохова, Леонова и Кочетова, без единой книжной публикации — был принят тревожащий "Новую" письмом А. Моралевич, принят единогласно в Союз писателей как фельетонист, стилист, афорист и неологист?
Дудки. Прошел квартал, но звонка не последовало.
И из чистого уже гражданского любопытства второе письмо послал я в "Новую", газету честную, возвышенную, горделивую. Заказное письмо. С уведомлением о вручении. С пометкой "Лично".Со словами насчет распространенного мнения о джентльменстве главреда Д. Муратова — но как же так в нашем случае? Может, все же отзвонят мне пять слов?
Гробовая тишина. До звонка не унизились.
И в научно-исследовательском уже настроении я отправил другой новосочиненный фельетон шеф-редактору "Литературной газеты" Полякову. Ну, отринут, может быть, сочинение, но уж позвонят. Ведь должны помнить по сотрудничеству в "12 стульях". Ведь писатели мы. И это самое, как его — корпоративная сплотка…
С той поры отважницы женского пола, что еще осмеливаются беременеть в современной России — успели зачать, доносить и родить, но звонка ко мне не последовало.
А поскольку Бог любит троицу — последний пробный камень запустил я, исследуя вопрос о всероссийских молчанках. Когда всеобщими молчанками и безответностью угнетены даже дочери и обращаются песенно к матерям:
ПОГОВОРИ СО МНОЮ,МАМА, О ЧЕМ-НИБУДЬ ПОГОВОРИ…Третий, уже без эссеистики и рассужденчества сочинил я фельетон, развеселый, как раз в стиле газеты, которую называют в Москве "Московский христопродавец", хотя на самом деле она — "Московский комсомолец". Отправил главному редактору П. Гусеву. (Это его газета писала о последнем покушении на меня, без малого чрезвычайно удачном).
И традиционное ни гу-гу. Здесь подумалось: вот три печатных органа и десятки подобных им. Братцы, вы же гектары газетных площадей извели на гневные статьи, что вот же, любая гнилостная административная шарашка обжилась теперь пресс-службой (иначе — дурной тон) для контактов с общественностью и прессой, — а ни от кого нельзя добиться никакого ответа! Что там смехотворная сицилианская омерта, этот опереточный обет молчания мафиози! Вот у нас молчат так молчат! Губернаторы, хоть искричись в их адрес — словно воды в рот набрали. А Министерство обороны даже не простой воды в рот набрало, а как минимум тяжелой воды — дейтерия. А Совет Министров — аж трития. А кремлевские молчат — будто и вовсе хлебнули диметилгидразина несимметричного! Куда катимся? Страна, еле ворочая языком, еще кое о чем просительно попискивает, но с отвечаниями заколодило намертво. И стригущим лишаем по долинам и по взгорьям расползается безответность и дуля под нос всякому обратившемуся.