Феликс и Незримый источник и другие истории
Шрифт:
– Я была слишком доверчива. Теперь меня больше никто не обведет вокруг пальца.
Тогда мне казалось, что эта всеобъемлющая подозрительность, вылившаяся в манию счета, просто следствие пережитого шока; я надеялся, что она скоро пройдет, но, увы, эта мания разрослась до самых невероятных размеров; теперь Мама считала абсолютно все: сколько раз она сказала «здравствуйте», «до свиданья» и «спасибо» своим посетителям, сколько минут им требовалось, чтобы занять привычное место, а ей – поболтать с ними, пока она отмеряла заказанный
Я всерьез испугался, когда однажды, вернувшись домой, обнаружил стопки монет в шкафу под моими трусами: оказывается, теперь Мама прятала дневную выручку в нашем белье.
– Мам, наличные лучше поскорее отнести в банк, – сказал я.
– Ну уж нет, с банками покончено навсегда! Больше я им не доверяю. Ты лучше посмотри…
Она повела меня в кухню, к холодильнику, распахнула дверцу морозилки, и я увидел там вместо традиционных коробок со льдом и мороженым пачки купюр, напиханных в пластиковый пакет.
– Вот! Я взяла все наши деньги из банка и закрыла свой счет!
– Мам, это же опасно!
– Опасно верить в честность официальной системы! Зато теперь моим денежкам ничто не грозит, даже короткое замыкание.
Помимо этих бесчисленных предосторожностей, ее мучило еще одно – необходимость сообщить печальную новость господину Чомбе.
– Ох, мой милый Феликс, я стараюсь с ним не встречаться. А этот бедняга не понимает, почему я крадусь по стенке и вихрем пролетаю мимо его бакалеи.
В то утро я ободрил ее так же, как она прежде ободряла меня, если я, например, боялся контрольного опроса по географии:
– Мам, ты же не обязана рассказывать все как есть. Просто объясни ему, что у тебя не хватает денег и ты не можешь принять его предложение.
– Он мне не поверит.
– Ну, тогда соври, что банк не дает тебе дополнительную ссуду.
– Да он наверняка снизит цену, лишь бы мне угодить. И тогда что я ему отвечу?
– Да, верно. Лучше уж сказать ему всю правду.
– Но ведь это будет для него тяжелым ударом!
Я только кивнул и не стал ей объяснять, что она зря так переживает за бакалейщика.
Мне пришлось почти силой вытолкнуть ее из квартиры: подавленная, едва дышавшая, с потными ладонями, она шла в «Фиговый рай», как приговоренная к смерти – на эшафот.
Прошло полчаса, и вдруг раздался душераздирающий вой сирены. Высунувшись в окно, я увидел внизу, на шоссе, машину «скорой помощи» и санитаров.
Я кубарем скатился по лестнице на улицу Рампонно. Мимо меня проехала каталка с господином Чомбе; он лежал с закрытыми глазами, бледный как смерть, под золотистой простыней, какими обычно накрывают тяжелораненых. Санитары вкатили его в машину, снова взвыла сирена, и «скорая» умчалась.
Я нашел Маму на пороге «Фигового рая», она стояла, привалившись к косяку, и
– Ему что – стало плохо?
Мама не реагировала.
– Мам, ты в порядке?
Но она даже не моргнула.
Я схватил ее за руку и стал трясти, крича:
– Мама! Мама!
Наконец она очнулась и как будто увидела меня. Ее испуганные глаза налились слезами, она коснулась моей щеки.
– Я его убила.
– Что?!
– Когда он понял, что я не куплю у него магазин, он стал задыхаться, прижал руку к груди и рухнул на пол без чувств. Я его убила!
– Мама, он был болен. И давно бы уже умер, если бы ты ему не помогала. Он продержался столько времени лишь благодаря тебе, ведь это же ты повела его к специалисту, ты заботилась о нем!
– Он бы жил еще и еще, если бы я его не предала.
Я стал ей доказывать, что, когда господина Чомбе увозили, он был без сознания, а вовсе не умер. Изо всех сил я пытался внушить Маме, что она не должна считать его покойником, а себя – его убийцей.
Увы, когда мы вошли в кафе, нам сообщили, что господин Чомбе скончался в «скорой» по дороге в больницу.
В тот день Мама закрыла кафе и заперлась в своей комнате.
Назавтра она вернулась к работе, но больше не произнесла ни слова. Завсегдатаи кафе из сочувствия к ней сделали вид, будто не замечают этого, и повели себя как обычно.
– Ррро-о-о! – восхищенно вскричала мадемуазель Тран, увидев, как Мама исписывает уже третью тетрадь.
– Фату, пора бы нам заполнить налоговую декларацию, – сказала мадам Симона, глянув на календарь.
Но Мама лишь испепелила ее взглядом, и только.
С этого момента завсегдатаи вели беседы исключительно между собой.
Наконец Мама произнесла одну фразу, когда я вернулся из школы:
– Сколько тебе лет, Феликс?
Ее вопрос меня крайне удивил: мы совсем недавно отпраздновали мой день рождения.
– Двенадцать.
– А поточнее?
– Двенадцать лет и один месяц.
– Это точно?
Я быстренько произвел мысленный подсчет и ответил:
– Двенадцать лет и тридцать три дня.
– Вот именно!
И Мама со строгой миной протерла барную стойку.
– Когда человеку исполнилось двенадцать лет и тридцать три дня, что он должен сделать, вернувшись из коллежа?
– Поцеловать мамочку?
И я бросился к ней. Но Мама, воздев руку с тряпкой, бросила на меня такой негодующий взгляд, что я замер на месте.
– Вот уж нет! Сперва пойди умойся. Ты совсем черный.
– Я?!
– Грязный, как штаны клошара. А ну, быстро в душ!
Я вышел из кафе понурившись – впервые в жизни Мама оттолкнула меня. Стоя перед зеркалом, я пытался найти следы грязи на коже или на одежде. Ничего похожего. Но все равно я подчинился приказу.