Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
— Того самого богоискателя, которого Владимир Ильич поминал в «Искре»?
— Его. Но я раздумываю о его аресте. В «Тактическом центре» он, по-видимому, не принимал участия.
— Тогда зачем его держать в тюрьме?
— Вот об этом я и думаю. Но, может быть, тебе самому поговорить с ним? Только предупреждаю: велеречив беспредельно.
Был уже двенадцатый час ночи. Однако председатель ЧК согласился с Менжинским и приказал привести арестованного Бердяева.
Речь шла о Бердяеве, который некогда состоял в социал-демократической партии, но отошел от нее, пытаясь, однако, и до сих пор примирить марксизм с богоискательством и религией. Происходил он из аристократической семьи, имел знатных предков и даже
Обо всем этом Дзержинский бегло прочитал в «деле» Бердяева, ожидая, когда приведут арестованного.
— Но какое все это имеет отношение к делу «Тактического центра»? — спросил он, отодвигая папку.
— Только то, что господин Бердяев кичится своей родословной и рассказывает о ней на всех допросах, — усмехнулся Менжинский. — Замучил следователя, у него два излюбленных «конька» — родословная и философия.
В кабинет в сопровождении красноармейца вошел Бердяев. Был он невысокого роста, поджарый, с острыми, широко поставленными глазами, глядевшими настороженно из-под густых лохматых бровей. Длинные, до плеч, волосы, бородка и начинающие седеть усы довершали его облик. Ощущалась в нем какая-то петушиная задиристость, которая и проявилась сразу, как только он вошел в кабинет. Сделав несколько шагов от двери, он остановился, быстрым взглядом окинул кабинет, почему-то задержал свой взор на белой медвежьей шкуре. И только после этого посмотрел на не знакомого ему высокого, худого человека в военной форме. Менжинского, который несколько раз присутствовал на его допросах, он знал.
— Проходите, — сказал Феликс Эдмундович. — Я Дзержинский.
На лице Бердяева мелькнула растерянность. Одно имя этого человека повергало в трепет людей из бердяевского окружения. Но перед философом стоял худощавый блондин с заостренной бородкой и мягкими, меланхоличными глазами. В его поведении, в манере держаться сквозила врожденная благовоспитанность. Это уж никак не сочеталось с утвердившимся представлением о Дзержинском. Так отметил про себя Бердяев. Но тут же решил: вероятно, наносное, наигранное. «Мягко стелет...»
С вызывающим видом Бердяев прошел вперед, сел на стул, предложенный Дзержинским, и сказал:
— Имейте в виду, что в соответствии с достоинством независимого мыслителя и писателя я считаю уместным прямо высказывать то, что думаю...
— Этого мы и ждем от вас, — ответил Дзержинский.
Бердяев решил перевести разговор в область идеологическую. Надо не защищаться, а нападать!.. И еще он подумал, что лучше говорить самому, не дожидаясь, когда станут задавать вопросы.
— Когда среди ночи, — начал он, — ко мне пришли из ЧК, чтобы сделать обыск, я встретил их словами: «Не трудитесь, господа, делать обыск. Я против большевиков и не скрываю своих мыслей». Находясь под арестом, я повторяю то же самое. Можете не задавать мне вопросов, я расскажу о том, что думаю. Хочу прежде всего объяснить, по каким религиозным, философским, нравственным основаниям являюсь противником коммунизма...
Бердяев говорил около часа, словно читал лекцию по философии. Дзержинский не перебивал его, внимательно слушал и временами только бросал короткие реплики. Что же касается Менжинского, то
Бердяев был человеком самонадеянным — о ком бы он ни говорил, отзывался пренебрежительно, свысока. Плеханову, по его словам, не хватало философской культуры, марксисты слишком ограничены в воззрениях. В разговоре с Дзержинским тоже проскальзывали снисходительные нотки.
Но вдруг, когда философ заговорил о трансцендентальном познании жизни, Дзержинский не вытерпел и заговорил сам, опровергая утверждения Бердяева. Он на память цитировал Гегеля, обращался к Канту, Шопенгауэру, заговорил о марксистской теории познания. Бердяев был удивлен широтой взглядов и теоретической подготовкой собеседника.
Пока о допросе не было речи.
Бердяев рассказывал о своем разрыве с дворянским обществом, о нарушенных связях с социал-демократами и о том, что привлекался к суду по первому и самому большому процессу социал-демократов в Киеве...
— Когда у меня делали обыск, — говорил Бердяев, — жандармы ходили на цыпочках, чтобы не разбудить отца, человека влиятельного, вспыльчивого, с крутым нравом. Он тяжело переживал мой арест. Это была семейная трагедия. А в Вятке, куда меня сослали на три года, генерал-губернатором служил мой родственник...
— Клингенберг, — подсказал Дзержинский.
— Вы его знали? — оживился Бердяев.
— Нет, не имел чести. Меня просто приводили к нему из тюрьмы. При моих арестах жандармы не ходили на цыпочках. Все было грубее и прозаичнее.
— Вы укоряете меня в этом?
— Нет, нет. Продолжайте.
Бердяев перешел к послереволюционной жизни в Москве, заговорил о «Вольной академии духовной культуры», которую создал в своем особняке на Арбате, о заседаниях «академии» с подачей березового отвара в чашечках для кофе и микроскопических жареных пирожках из тертой моркови — почти как в старину. О старине напоминали портреты предков, висевшие на стенах, тяжелая фамильная мебель.
— И ваша «вольная академия», как вы ее называете, давно существует? Прежде вы тоже заседали с подачей морковных пирожков и березового отвара? Чем же вы там занимались? — Дзержинский улыбнулся, представив себе барский особняк, горничную в наколке, подающую гостям морковные пирожки, по одному на «вольного академика». И самих академиков, зябко сидящих в шубах, в пальто, в стареньких, подшитых валенках, с которых на ковер стекает подтаявший снег... Об этом почему-то со множеством подробностей рассказывал Бердяев.
— Раньше мы брали закуски в ресторане Филиппова на Тверской, — отрезал Бердяев. — До революции... А на заседаниях слушали лекции по теософии, говорили о боге. К марксизму я пришел через Достоевского и графа Толстого, Льва Николаевича. Через них же и отошел от марксизма. Ныне — только свободный искатель истины и смысла. Я и теперь молюсь богу, но богу Озирису... Когда в Москве происходила революция и за окном стреляли, я сидел и работал в своем кабинете. Я демонстративно не хотел участвовать ни в каких событиях.
— Ну, хорошо, — сказал Дзержинский. — На мой взгляд, Достоевский не лучшая основа для формирования марксистского самосознания. Не потому ли вы и отошли от марксизма? — Он подвинул к себе коробку с табаком, свернул самокрутку, ловко заклеил ее кончиком языка, вставил в мундштук и передвинул табак к Бердяеву. — Курите!.. Вы говорили, что демонстративно не участвовали в революции. А как насчет контрреволюции?
Бердяев никак не мог управиться с сигаретой. Пальцы его мелко дрожали, и это вызывало противное ощущение. А он-то уверял себя, что не боится сидящего перед ним человека. «Начинается!» — подумал философ, и похоже было, что холодный, липкий страх проник ему в душу. Дзержинский заметил это. Он взял из рук Бердяева злополучную сигарету, заправил табак в папиросный листок бумаги и отдал обратно.