Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
Александр Бурмакин ушел, и кузнец стал излагать свой окончательный план.
Из Тасеева в одно и то же время должны выехать двое саней. Одни — с Феликсом — на Хандолу, в село, отстоящее верст за двадцать от Канского тракта, а другие, запряженные парой выносливых коней, пойдут по тракту до Бакчеты. Здесь на постоялом дворе Абрамов будет ждать Дзержинского, и они тотчас же поедут дальше.
Казалось бы, уже все, до мелочей, предусмотрел Крогульский и все же продумывал новые и новые детали. Садиться в поезд он велел на Иланской, там безопаснее. И на ночлег останавливаться не на тракте, а съезжать в сторону от большака.
—
Обошлось как нельзя лучше. Абрамов, передав билет, распрощался с Дзержинским. Людой в вагоне было немного, и Феликс, подстелив тулуп, захваченный еще из Варшавы, улегся на верхней полке.
Но утром, еще в полусне, Феликс ощутил смутное беспокойство. Приоткрыл глаза. Призрачный свет едва проникал сквозь замерзшие окна. По вагону прошел человек, спина которого показалась Феликсу удивительно знакомой. Да ведь это Пафнутий возвращается из своей провокаторской командировки!
Сказав соседу, что занемог, Феликс отвернулся к стене да так и пролежал несколько дней, накрыв голову краем тулупа и поднимаясь только ночью, когда все в вагоне укладывались спать. Он разминал затекшее тело, наскоро ел, выходил ненадолго в тамбур, дышал морозным воздухом и торопливо забирался обратно на свою полку.
В Самаре Пафнутий Гришаев вышел из вагона с вещами. Феликс облегченно вздохнул: миновала еще одна опасность на пути к воле.
Новое испытание пришлось перенести беглому ссыльному в Вильно. Еще в дороге, мысленно улыбаясь, Феликс рисовал себе встречу с Альдоной... Давно ли отправил ей письмо из Канска, а теперь явится сам! Феликс знал, что сестра с детьми переселилась на новую квартиру на Полоцкой улице. Хорошо помнил эту улицу, но никак не мог представить себе дом, не помнил, есть ли там черный ход... А это в его положении имело большое значение. Зато он знал: вот постучится в дверь, сестра настороженно спросит, кто там, а затем распахнет дверь и обязательно воскликнет: «О! Езус-Мария!»...
Так все и было. Ближе к полуночи Феликс нашел нужный ему дом на Полоцкой улице, раз-другой прошелся мимо и только после этого зашел во двор и постучал.
А сестра и в самом деле не могла себе представить, что вдруг появится ее Феликс. Альдона днем получила письмо от брата, но, занятая детьми и хозяйством, отложила чтение на вечер. И вот, только что прочитав письмо, взгрустнула. Вдруг услышала стук.
Неуверенно приоткрыла дверь, увидела на пороге человека с поднятым воротником, в солдатской папахе...
Все было так, как представлял себе Феликс! Потом были радостные возгласы, поцелуи, объятия...
Но вот кого Феликс не ожидал здесь увидеть, это брата Станислава, с которым не виделся много лет.
Феликс рассказывал о своих злоключениях, о дорожной встрече с провокатором, о жандармах, которые, безусловно, начали уже розыск. Сообща решили, что Феликсу нужно срочно изменить свою внешность.
Так и просидели они втроем, пока Альдона не всплеснула руками, взглянув на часы...
Утром Альдона послала старшего сына в аптеку за черной краской для волос, и вскоре на кухне стали превращать Феликса в брюнета.
Парикмахерская работа была в самом разгаре, когда раздался резкий, требовательный звонок в парадную дверь. Альдона заметалась, велела
В парадную дверь звонили все настойчивее. Альдона открыла. Перед ней стояли несколько жандармов в сопровождении околоточного. Спросили, здесь ли Феликс Дзержинский. Альдона выразила удивление: как он может быть здесь, когда только что получено от него письмо из Сибири!.. В подтверждение она показала конверт, на котором действительно стоял почтовый штамп со вчерашним числом.
Жандармы поверили... Да и как было не поверить такому убедительному доводу!
А Феликс оказался в трагикомическом положении: полубрюнет, полушатен, в таком виде он вообще нигде не мог появиться.
Выручил Стась, который вскоре прибежал к берегу заснеженной реки и позвал в дом.
Вечером того же дня Феликс тайком проник на вокзал и уехал в Варшаву.
Через несколько дней он был уже за границей — вне опасности, вне досягаемости чинов российского жандармского корпуса.
< image l:href="#"/>Глава девятая. Что же такое — счастье?
И вдруг свершилось непостижимое... Казалось, только что была тайга, заснеженная и морозная, тюремные нары, сырые холодные камеры, провокатор Пафнутий, кузнец Крогульский, езда по Сибирскому тракту с подвязанными бубенцами...
И вдруг — Капри, сказочный остров. И море, и скалы на берегу, и Сириус, пылающий в ночном южном небе.
Феликс словно очнулся в другой галактике. Им завладела красота природы, шум моря, мелодии песен...
В Главном правлении с Феликсом не захотели и разговаривать, когда он заявил, что готов хоть сейчас приступить к работе. Врачи установили резкое истощение организма и настоятельно рекомендовали длительный отдых для восстановления утраченных сил. Ему приказали лечиться.
И он уехал. Сначала — в Швейцарию, потом — на Капри, куда пригласил его Горький.
«Все здесь так очаровательно, — писал Феликс Яну Тышке, будучи не в силах сдержать восхищение, — так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга», смотрю на все, широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы»...
Но в тот период Феликс мало писал товарищам, тем более — о делах, подчиняясь категорическому запрету, наложенному на него врачами. Исключение составляла только Сабина Ледер. Феликс написал ей из Берлина, из Цюриха, с Капри...
Сабина жила в крохотной швейцарской деревеньке Лиизе, около Цюриха. Еще из Берлина Феликс послал Сабине открытку. Она ответила, и переписка, прерванная тюрьмой, ссылкой, просто временем, которое прошло с тех пор, как они познакомились, возобновилась.
В письмах Феликс называл Сабину своей госпожой — Пани, и неизменно писал это слово с прописной буквы. Делился с нею мыслями, впечатлениями, всем, что составляет духовный мир человека. Так доверительно и откровенно пишут лишь в дневнике, зная, что он не попадет в чужие руки, да женщине, с которой связывает большая дружба.