Феллах
Шрифт:
— Собрание объявляю незаконным! Кто посмел созвать его без председателя кооператива и без секретаря комитета Арабского социалистического союза?! Это самоуправство! Анархия! Бунт против властей, против государства! И я не позволю!
— Государство — это народ, а мы и есть народ! — не выдержал Абдель-Азим. — Народ главнее любого председателя. Любого секретаря. Никто, ни один человек не может, будь он трижды председателем, навязывать свою волю деревне. Не те времена! Ясно?
— А это что еще за герой? — все с той же неприятной усмешкой спросил незнакомец у Тауфика. — Наверное, один из главных смутьянов? Как его зовут? Запишите-ка его имя! Мы разберемся, чем он дышит. Я уверен, он подкуплен реакцией.
— Сам-то он кто? — шепнула Инсаф своей соседке. — Точно с цепи сорвался. Ишь,
Женщина прыснула. Сидевшие рядом тоже рассмеялись. Народ загалдел, зашумел.
Незнакомец, обернувшись к Тауфику, что-то шепнул ему. Потом, уже сбавив тон, повторил, обращаясь к председательствующим:
— Немедленно распустите собрание. Слышите? В противном случае вас ждут большие неприятности. — И, быстрым шагом направляясь к двери, на ходу бросил: — После захода солнца жду вас в доме Ризк-бея.
В зале опять наступила тягостная тишина. Люди, боясь взглянуть друг другу в глаза, опускали головы. У каждого в уме вертелись одни и те же вопросы: что это за человек? Из города? Кто его сюда прислал? Почему он кричит на них? Угрожает, пытается нагнать страх на всю деревню. Страх, от которого уже успели отвыкнуть.
Абдель-Максуд, глядя на помрачневшие лица, понимал, какие сомнения закрадываются в души людей, что тревожит их сейчас. Неужели этому человеку, как злой дух ворвавшемуся в деревню, удалось вот так сразу погасить в людях веру в добро и справедливость? Потушить тот радостный свет, который загорался в их глазах, когда они читали написанные на стене лозунги? Нет! Нет, этому не бывать!..
Но первым поднялся шейх Талба.
— Аллах, аллах милостивый и всемогущий! — пробормотал он. — Пойдем, дочь, отсюда. Нам тут делать нечего. Кто заварил кашу, пусть тот и расхлебывает, а мы лучше помолимся аллаху. Да будет он милостив к нам и да минует нас его карающий гнев…
Вслед за шейхом потянулось еще несколько человек. Люди постепенно стали расходиться.
— А почему он сказал, что ждет вас в доме Ризка? — спросил Салем, остановившись у стола, за которым все еще сидели Абдель-Максуд и Абдель-Азим. — И почему он назвал Ризка беем? Тут что-то не так: человек, представляющий правительство, не стал бы называть его беем! Не кажется ли вам это странным? Да и сам этот тип из Каира уж очень подозрительный. Собаки и те почуяли что-то неладное. Мы-то знаем: на хороших людей они никогда не бросаются.
— Готова поклясться пророком, что тут дело нечистое! — поддержала сына Инсаф. — Я сама не откажусь поехать в Каир, только бы вывести этого проходимца на чистую воду. Завтра же вот возьму и поеду! Уж я-то добьюсь встречи с министром!
Я вышел из дома вместе с Абдель-Максудом и Абдель-Азимом. Некоторое время мы шли молча. Вдруг Абдель-Азим стукнул себя кулаком в грудь да так и остановился посреди дороги.
— Чует мое сердце, этот городской хлыщ всех нас обвел вокруг пальца. Это — пройдоха и жулик! — воскликнул он. — Не может такой прощелыга представлять правительство! Напрасно мы послушались — клянусь аллахом! Не надо было распускать собрание. Попробуй теперь созови его снова! Но мы и без собрания напишем жалобу и всей деревней подпишемся под ней. Пусть власти разберутся! Нам бояться нечего. Мы не феодалы и не эксплуататоры. А вот этот тип наверняка проходимец. И я докажу это. Вот помяните мое слово! Если он и представляет какое-нибудь правительство, то только не наше, может, какое подпольное — против народа, против революции!..
Глава 6
— …Многие пытались и все без толку. А я всем ходокам нос утерла. Сделала то, что никому не удавалось. А кто я? Старая, немощная вдова и к тому же еще неграмотная.
— Неужто, Умм Салем, ты самого министра видела? Как же тебе это удалось?
И Инсаф в который уже раз рассказывала, как была в Каире на приеме у министра. Она охотно рассказывала об этом каждому, кого встречала. Даже сама искала, кого бы еще оповестить. Первым был, конечно, Абдель-Азим. Ведь ему было особенно важно все знать. Он как никто другой может оценить по достоинству то, что проделала Умм Салем. Нет нужды ему рассказывать все подробности ее каирских приключений: он бывал
— Представляешь, — сказала она, хлопнув Абдель-Азима по плечу, — они и со мной хотели проделать такой же номер, что с тобой. Напишите, говорят, жалобу, подайте ее министру, оставьте свой адрес и ждите ответа…
— А каирский адрес, где ты остановилась, они у тебя не спрашивали? — с усмешкой спросил Абдель-Азим. — Не сказали тебе еще: «Мадам, оставьте также ваш номер телефона»?
Инсаф расхохоталась звонко и заразительно, как смеялась в те годы, когда слыла первой красавицей в деревне. Тогда, лет двадцать назад, по ней вздыхали и сохли многие парни…
— Да ладно тебе, — сказала она, опять хлопнув Абдель-Азима по руке. — Мне, братец, было не до смеха. И то, что я провернула, не под силу никакой мадам и никакому мусье. Ведь тебе там сделали от ворот поворот и ты приехал с пустыми руками. А я перехитрила их. «Ладно, — говорю, — ну а министр тут сидит? На него можно хоть одним глазком посмотреть?» — «Но его сейчас нет», — говорят мне. А я не поверила. Спросила у одного, у второго, у третьего. Поговорила с уборщицей, хозяином кофейни, со слугой, с привратником и даже с часовым. От них узнала, что он был недавно, но ушел на заседание в совет министров. Я тогда стала расспрашивать, где этот самый совет министров. Мне объяснили. Ну, я и отправилась туда. Прихожу, а меня не пускают. Солдаты, что у входа стоят, спросили у меня пропуск. Иначе, говорят, пройти нельзя. Делать нечего — пришлось вернуться обратно в министерство. Решила — дождусь министра тут, у входа. Рано или поздно должен же он в свое министерство вернуться. Притаилась, как лиса, у дверей и жду. А спрятаться там особенно некуда. Сижу прямо на солнцепеке. Жду час, жду два, полдень уже. Вижу, по коридорам народ забегал, засуетился. Ну, думаю, министр должен подъехать. У сторожа узнала на крайний случай, где его машина останавливается. Он, да благословит его аллах, показал мне: «Вот тут, прямо у дверей». И в самом деле именно к этому месту подкатила машина. Выходит из нее мужчина. Высокий такой, широкоплечий и смуглый, ну точно как наши деревенские мужики. Только выглядит он солидно и походка, конечно, у него другая. Шагает с таким достоинством…
— Достоинство… достоинство… Заладила… можно подумать, у нас нет достоинства! — перебил ее Абдель-Азим. — Ну, давай дальше… Только ты не тараторь и не мели всякую ерунду. Говори главное!
— Вот я и говорю. Да ты не перебивай. Только министр вышел из машины, а я тут как тут. Так, мол, и так, говорю. Я из такой-то деревни, зовут меня Инсаф Умм Салем. Пришла, чтобы пожаловаться на тех, кто проводит у нас в деревне аграрную реформу и кооперацию. А еще, говорю, хочу пожаловаться на сеида Ризка. До каких пор, ваша милость господин министр, мы должны терпеть его гнет и переносить измывательства над собой? В какое время мы живем? Мало мы, что ли, на своем веку терпели всяких унижений и страданий? И тут я, Абдель-Азим, сама не знаю, как это получилось, не выдержала и заплакала. Говорю, а у самой слезы так градом и катятся. Ничего не могу с собой поделать. Слезы меня душат, прямо слова не могу произнести. Стою перед ним и плачу…
— У тебя всегда глаза были на мокром месте, — заметил Абдель-Азим. — Уж я-то знаю. Это твое главное оружие: чуть что — в слезы.
— …а министр, видно, растерялся, начал меня успокаивать. «Не волнуйтесь, — говорит, — ситт [14] . Успокойтесь, ситт». Веришь, сам министр назвал меня «ситт». И несколько раз это повторил. Потом подозвал к себе господина, который был с ним, и говорит ему этак строго-престрого: «Разберитесь во всем как следует. И не откладывайте в долгий ящик. Немедленно разберитесь. А виновные, все, на кого жалуется эта женщина, должны понести наказание, если они нарушают закон!»
14
Ситт (араб.) — госпожа.