Феникс Побеждающий

Райт Джон К.

— Тихо! Вёдра тихины! С чего? А рекламов нет.

Ошенкьё что-то напевал сквозь улыбку.

— А вот прямо на тебе плакат, молчит. Почему?

— Не молчит! Не для наших ух орёт.

Ошенкьё объяснил, что некоторые рекламщики рассматривали Церевроваскуляра (а именно дочку Старицы моря) как целевую аудиторию и пытались убедить в необходимости купить некоторые услуги и философии. Давным-давно она руководила перестройкой климата Венеры и теперь горевала над собственным успехом, раскинувшись по всем окрестным холмам и утёсам. Когда Венеру передвинули на новую орбиту, Дочерь

перебралась на Землю, но не захотела перенастраивать восприятия на обычные, земные частоты, временные шкалы и эстетические установки. Она "видела" коротковолновое излучение и инфразвуковые колебания, и именно в этих диапазонах шумели тёмные для людей объявления.

Иные объявления включали ролики для людей только по просьбе — некоторые рекламодатели либо не могли уследить, показывают ли они рекламу ссыльным, либо им всё равно было.

— Мы такими рекламами сигналим. Музыки слушаем. Темноту светим. Ветер ловим. Всем плевать, реклам же показан.

— Но вы же не используете их для выбора товаров и услуг?

— Нам, Сырым, не продают. Почти. Торга нет — мы мертвы, почти нет — почти мертвы. Глянь, — он указал чуть повыше баржи.

Фаэтон до сих пор не привык к своим посредственным глазам. Он прищурился, но изображение не увеличилось. Всё же над шатрами баржи он разглядел рой стремительных золотистых мушек, но рассмотреть подробно не смог.

— Не разберу, что там.

Ошенкьё примостился на широком корне золотовытягивающего куста и то прикрывал уши, то прикладывал к ним ладони чашечкой, отмечая изменения звуков. С рассеянным видом он произнёс:

— Там баржа. Вульпин Йронджо Первой на тамой барже заправляет, мысли продаёт. Даёт работы, порой. Он по тёмным проволкам петляет, в Надмозг выходит, к отщепенцам с чёрных рынков.

Надмозгом Ошенкьё, видимо, называл Ментальность.

Фаэтон встрепенулся. Работы? Похоже, в остракизме Наставников достаточно прорех, и эти люди могли жить. Тут Фаэтон печально улыбнулся собственным мыслям. "Эти люди"…? Он до сих пор отличал себя от прочих изгоев?

— Нет, баржу я вижу. Но что за миниатюрные роботы роятся над ней?

— Констебли. Крошко-тушки. От такие.

Ошенкьё показал на фаланге пальца.

— Много?

— Зиллиард. Всё жужжат, смотрят — хорошо. Без них бы себя насмерть задубинили.

— Неужели? Мы что, кровожадные?

Ошенкьё размашисто пожал плечом.

— Мы психи никчёмные, терять неча.

— Тогда зачем столько полиции?

Ошенкьё прищурился:

— Мы права имеем. Не воруй, не губи, слова не ломай.

— Лгать, значит, можно?

Ошенкьё взглянул на залив, фыркнул, снова пожал плечом.

— Брехай, пока язык не сточишь. Мозгочтеев не держим — дорого. Мы не как не наши — в чужие головы не смотрим. Как в старые-добрые, так? Но сделки, работы, всё такое — очень свято. Дал слово — так держи. Дошло?

Видимо, договорное право было в силе.

— Дошло.

Фаэтон вдруг понял всю опасность своего положения. Беспристрастные законы Ойкумены накажут за любое нарушение сделки — пусть даже она необдуманная, опасная и заключена по ошибке. Без прозорливых советов Софотеков он беспомощен, он не умеет сводить риски на нет.

Рос бы он в обществе, где подозрительность считалась нормой, он бы заработал привычку к недоверию, приучился бы заключать договоры осмотрительно. Такой привычки Фаэтону недоставало.

Ошенкьё покосился в его сторону.

— Подпишешь Договор, всё поймёшь, ясно всё станет. Станешь нашим, так? Иначе никак, хоть морем топись.

Сомнения Фаэтона не успокоились. Однако это облегчение — у него были сомнения, значит, есть планы, есть и цель. Он молод, здоров, имеет запас наноматериала, из которого можно изваять гериатрические системы и отодвинуть старость. Он вполне может дожить до конца изгнания. Политическая картина Ойкумены изменится, Наставники могут передумать. Кто знает?

— … А может, и взаправду коня научу, — пробормотал Фаэтон.

— Э? Чё сказал?

— Прости. Раздумывал о планах на будущее.

— Планах? А говорил о конях.

— Это из рассказа одного. Там султан приговорил человека к смерти, а тот упросил отсрочить казнь на год — говорил, мол, за это научит лучшего жеребца псалмы распевать. Султан ответил, что за такое вообще наказание отменит. Вот узник и принялся каждый день заниматься с конём. Вокалом. Над ним, конечно, все потешались, на что он отвечал так: "За год многое изменится. Может, султан умрёт. Может, конь умрёт — а там поди разберись, как он пел. А может, и взаправду коня научу".

— Бред какой.

— Я так тоже думал, но теперь не уверен. Возможно, поддельные надежды всё-таки лучше отчаяния?

Фаэтон неподвижно глядел за горизонт.

— Опять бред. Целый год? Если мозгопорты коня невыпендрёжные, то псалмы в пять минут скачаются.

— Рассказ очень старый, тогда настоящие кони ещё не вымерли.

На это Ошенкьё удивлённо покосился.

— О как. Думал, коней Красные Королевы выдумали, из генов собрали.

— Выдумали? Изобрели, хочешь сказать?

— Выдумали! Как дракона, грифона, слона.

— Нынешние слоны восстановлены из генов когда-то жившего вида.

Ошенкьё лишь хрюкнул:

— С этаким-то висюном вместо носа? Эволюция этакое позволила? Не, никак. Красные Маноры сочиняют, точно-точно, любят глупости такие. Погодь! — тут Ошенкьё вскочил и приветственно взмахнул рукой кому-то вдалеке. — Глянь сюда! Добро пожаловать! Встречай Йрон-джо, услышишь чё почём, может работу ладную даст, может насытит, может под навесом покемаришь, не в луже. Складно-ладно, так? Лыбься по-доброму, подлизни!

Голос Фаэтона заполнила увесистая ирония:

— Приложу все усилия, чтобы заручиться его расположением.

По склону к ним, высматривая тропу под ногами, поднималась тройка людей — все одеты в сине-зелёные плащи старинного покроя — широкоплечие, долгополые, со множеством карманов и держателей для инструментов, а у человека в середине (вероятно, главаря) кармашки на груди были оторочены золотистым позументом. Лица скрывались в тени соломенных шляп, широкие поля свисали шире плеч. Окрас ткани их плащей был со сбитой настройкой — троицу словно окружали тенёта голубых и зелёных радуг, с переливающимися бликами, и выглядело это так, будто они шли в толще воды.