Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Бонецкая Наталья Константиновна

«Категорический императив обращается к отдельной личности, но он ставит ей такие требования, которые исходят из представления о высшем объективном порядке»: «основная формула морали» – это «нравственная норма личности как закон всеобщего долженствования» [83] , – так поясняет Новгородцев положение Канта. Признавая тем самым важность для этики двух начал – личности и общества, Новгородцев сразу расходится с вышеупомянутыми экзистенциалистами, исходящими исключительно из экзистенциального субъекта, причем Шестов считал несущественным для самоопределения личности не только общество как таковое, но и универсальный человеческий разум с его логикой. «Личность – это грань между царством необходимости и царством свободы» [84] , – заявлял Новгородцев. Для экзистенциалистов же собственно личностное начало заключалось в одной свободе: Бердяев связывал со свободой творческий экстаз, а свобода в понимании Шестова означала безграничный и ничем не мотивированный произвол. Оба, Бердяев и Шестов, в 1900-х гг. находились под сильным влиянием крайнего индивидуализма

Ницше; но примечательно то, что и Новгородцев был неплохо знаком с Ницше, причем, будучи его идейным антиподом, отнюдь не вставал по отношению к Ницше в позу оскорбленной добродетели. Более того, в труде «Об общественном идеале» (1900—1910-е гг.) Новгородцев, разбирая книгу «Так говорил Заратустра», находит в воззрениях Ницше «положительную и великую сторону». Русский ученый имеет в виду «чисто человеческий призыв, обращенный к личности: найти себя, стать для себя законом, создать свой собственный идеал». Заблуждение Ницше, по Новгородцеву, заключается только в «одностороннем самоутверждении обособленной и самодовлеющей личности», при котором «общество исчезает и улетучивается в безбрежных перспективах личного творчества и теряет всякое значение» [85] . Бердяев (но не Шестов!) подписался бы, вероятно, под данным суждением Новгородцева: его этический субъект все же не до конца антиобщественен, – это не шестовский «Авраам», бредущий неизвестно куда, и не «подпольная личность», злобно противопоставившая себя всему свету, столь значимая для Шестова… Для Новгородцева, как и для экзистенциалистов, в диаде «личность – общество» «основанием и целью является не общество, а лицо», – при этом «общественный организм есть не более как отвлечение, под которым понимается совокупность лиц» [86] . Хотя в глазах Новгородцева всегда была авторитетной фигура Соловьева, он был далек от мистического гипостазирования и олицетворения любых обществ и вряд ли разделял соловьевское отождествление Церкви с Софией.

83

Новгородцев П. Нравственный идеализм в философии права. С. 283, 282 соотв.

84

Там же. С. 282.

85

² Новгородцев П. И. Об общественном идеале // Новгородцев П. И. Об общественном идеале. С. 163–164.

86

Новгородцев П. Нравственный идеализм в философии права. С. 283.

В кантовском категорическом императиве Новгородцев особо ценил его формальный характер. В самом деле, Кант не указывает личности, как конкретно она должна поступать: он мудро советует ей не столько ориентироваться в своем странствовании по житейскому морю на уже выставленные человечеством маяки, сколько воспитывать в себе чуткость к «высшему объективному порядку», к тому закону, который Бог вложил в каждое человеческое сердце. Кантовский императив предполагает готовность на риск – он не дает гарантий, не содержит школьных предписаний, – он развернут в будущее. Именно этот его аспект выделял и подчеркивал Новгородцев. Безусловна форма императива, настаивал он, а содержание для нее лишь должно быть найдено. Нравственный закон – не список правил поведения, а во все времена есть проблема, искание и критика: «Потому моральная жизнь является постоянным творчеством» [87] . Как видно, многие идеи раннего Новгородцева созвучны даже и книге Бердяева 1930-х гг. «О назначении человека»! Действительно, Новгородцев не верил в возможность вегного нравственного закона и считал, что «формальный нравственный принцип есть признание идеи вечного развития и совершенствования» [88] . Будучи сторонником нравственных абсолютов, он тем не менее полагал, что в конкретном идеале они воплотиться не могут. Таким образом, Новгородцев придерживался представления о бесконечном нравственном развитии человека, – но именно это противоречащее наличной действительности прекраснодушие вызывало раздражение и протест уже искушенной (благодаря Ницше, Шестову и Достоевскому) в этих вопросах Евгении.

87

Там же. С. 287.

88

Там же. С. 288.

Новгородцев хотел соответствовать духу XX в. и свою «идеалистическую философию» [89] считал антитезисом к позитивизму предшествующего столетия, поскольку ставил во главу угла свободную личность. Но хотя этот мыслитель-западник моментами и сближался с представителями новой философской антропологии, все же его подход к человеку был глубоко традиционным – условно говоря, доницшевским. Если Новгородцев «очеловечивал», «индивидуализировал» право, то обратной стороной медали было неизбежное социологизирование им человека: субъект права в пределе оказывался государственным винтиком. Глубина человеческого существования, в понимании Новгородцева, как только что было отмечено, доходила только до морального уровня; ни религиозный, ни конкретно-личностный аспекты в расчет им не принимались. И справедливы ли утверждения Новгородцева типа такого тезиса: «Индивидуализм является исходным пунктом всех моральных определений»? [90] Шестов и Бердяев, а до них Достоевский (это ближайшие предшественники и современники профессора Новгородцева) показали достаточно убедительно, что из индивидуализма следует лишь «подпольное»: пускай весь свет провалится, только бы мне чай пить. Индивидуум, чье поведение определяется «естественно» присущими ему «идеалами» истины, добра и красоты, в которого верил Новгородцев, – не что иное, как прекраснодушная фантазия. Новгородцев

почему-то не принимал во внимание ни открытий русских писателей, ни зарождение после Ницше новой науки о человеке – философской антропологии, в России принявшей форму антроподицеи. Странным образом вплоть до статей начала 1920-х гг. он оставался вне христианских исканий, которые и определили лицо Серебряного века. По причине абстрактной утопичности концепций этого благородного, и при этом кабинетного, мыслителя, его труды уже в нынешней России вызывают один только академический интерес.

89

«Идеализм» Новгородцева – этико-правовое учение, опирающееся на вечные идеалы истины, добра и красоты. Это стоит повторить по причине многозначности данного термина в контексте русской мысли Серебряного века. Так, слово «идеализм» П. Флоренский связывал с «идеями» Платона и, рассуждая о платонизме в статье «Смысл идеализма», сводил в конце концов эти платоновские «идеи» к обликам тех божеств, с которыми вступали в контакт посвященные в Элевзинские таинства.

90

Новгородцев П. Нравственный идеализм в философии права. С. 281.

Вряд ли Е. Герцык была знакома с главными работами Новгородцева: когда в свет начала выходить книга «Об общественном идеале» (ее с 1911 по 1917 г. публиковал журнал «Вопросы философии и психологии»), Евгения была захвачена куда более острыми и животрепещущими идеями; эмигрантские же его труды вообще в СССР доступны не были. Для Евгении Новгородцев навсегда остался прекраснодушным и несколько нудным идеалистом-кантианцем. – Для полноты картины тем не менее стоит немного остановиться на дальнейшей эволюции взглядов Новгородцева. В представлении о личности, которое демонстрирует его главный труд, в отличие от статьи 1902 г., стушеван аспект личностной свободы и выдвинуто требование прочной связи нравственного субъекта с «объективным законом добра». Замкнувшаяся в себе трагическая личность повисает над бездной, ей угрожает пустота небытия, – в тревоге констатирует Новгородцев, анализируя взгляды Ницше [91] . При этом он словно возражает также и Шестову с его «апофеозом» этой самой ницшевской бездны. И когда Новгородцев провозглашает, что «нашей временной жизни дает ее вечное значение» «безусловный разум вещей», с неоспоримостью обнаруживается, что наставник Евгении по курсам Герье был действительно идейным антиподом «мисологоса» Шестова – ее кумира студенческих лет.

91

Новгородцев П. И. Об общественном идеале. С. 163–166. Ниже ссылки на эту работу даются в основном тексте в скобках.

Автор труда «Об общественном идеале» постоянно ссылается на «Оправдание добра» Соловьева и уже совсем не вспоминает о творческих потенциях категорического императива Канта. Но все же «основанием для построения общественного идеала» для него остается «свободная личность», хотя и связанная с другими «общим законом» и «подчиняющая себя высшему идеалу» (с. 47). Приоритет личной свободы исключает возможность общественной гармонии, предполагающей единство общей воли: Новгородцев был противником всяких надежд на «земной рай» и, в частности, посвятил вторую главу обсуждаемого нами труда обстоятельной критике марксизма. Не «общую» волю, подминающую под себя стремления конкретных людей, а свободное взаимодействие отдельных воль он считал духовным ядром грядущего справедливого социума. Речь у Новгородцева шла о бесконечно развивающемся правовом социуме, в котором граждане объединены на руссоистских «началах равенства и свободы». Сводя воедино свои представления о человеке, нравственном законе и праве, Новгородцев определяет общественный идеал как «принцип свободного универсализма»: основополагающий для него «безусловный принцип личности», как он считает, «с необходимостью приводит к идее всечеловеческой, вселенской солидарности» (с. 111). Никакие конкретные общественные институты, будь то государство, Церковь, народ и т. д., этого идеала выразить не могут: он – достижимое лишь в эсхатологической перспективе умозрительное задание, которое в ходе общественного прогресса осуществляется лишь их совокупными усилиями. Новгородцев не верит в посюстороннюю незыблемую гармонию: для него критерий прогресса, равно человека и общества – это «свобода и возможность дальнейшего развития» (с. 130). Превыше всего он ценит сам «путь неустанного труда и бесконечного стремления – вперед, всегда вперед, к высшей цели» (с. 54).

Не наводит ли пафос Новгородцева на мысль о гетевском Фаусте? Отчасти да; однако Новгородцев был далек от фаустовского гностицизма, от жажды овладеть мировой тайной, от заигрывания с демонизмом – неотъемлемой черты не только Фауста, но и всего русского Серебряного века. Скорее, Новгородцев (как, заметим, и Бердяев) был не чужд духа немецкого романтизма, и то, что в его сочинениях встречаются немецкие цитаты из стихотворений Шиллера, достаточно симптоматично. «Надо верить в чудесный край добра и правды, надо верить в “праведную землю” нравственного идеала, для того чтобы совершать путь по этой несовершенной земле» (с. 138): Новгородцев здесь почти что перефразирует шиллеровское «Желание». Можно предположить, что именно такие восторженные интонации звучали и в его лекциях на курсах Герье. Но вместо того чтобы зажечь сердца юных слушательниц, они коробили самых проницательных из них, – в частности, Евгению Герцык. Она уже начала догадываться, что дабы следовать собственным путем по поруганной и заливаемой кровью земле, надо верить не в прекрасную страну чудес, а в живого Христа… Между тем ясно, что общественно-философские идеи Новгородцева для своего времени были революционными, подрывающими основы царизма, опирающегося на православие. Естественное право, вполне откровенно и с завидным мужеством писал Новгородцев в 1902 г., «представляет протест личности против государственного абсолютизма, напоминающий о той безусловной моральной основе, которая является единственным правомерным фундаментом для общества и государства» [92]

92

Новгородцев П. Нравственный идеализм в философии права. С. 294.

Конец ознакомительного фрагмента.