Феномен полиглотов
Шрифт:
В это время в Соединенных Штатах нехватка экспертов по языкам в разведывательных службах привела к тому, что надвигающаяся угроза в виде террористической атаки, случившейся 11 сентября 2001 года, была раскрыта слишком поздно. Вырабатывая план по борьбе с терроризмом, правительство США оказывалось в затруднительном положении: нежелание допустить к участию в расследовании бывших иммигрантов (в особенности выходцев из тех же стран, где Аль-Каида вербовала своих сторонников) привело к дефициту экспертов-лингвистов, столь необходимых для выполнения ряда поставленных задач по обеспечению государственной безопасности. Вкупе с отсутствием необходимости в мирное время создавать лингвистические команды эти тенденции привели к истощению некоторых важнейших ресурсов страны: стало меньше специалистов, свободно владеющих языками и знающих иностранную культуру. Профессионалы давно предупреждали о такой опасности; в 1980 году
Однако корни проблемы гораздо глубже. В неспособности подготовить достаточное количество специалистов по иностранным языкам для правительства и сферы бизнеса обвинили систему образования. Успех в изучении языков всегда считался результатом «самоформирования»: как правило, это заслуга отдельного индивида. Подобный взгляд на вещи возводил барьер между преподавателями и учениками, мешая поддерживать эффективность их усилий и гибкость мышления. Он также сводил на нет возможность быть полезными для страны, что являлось основной целью обучения языкам. Результатом стала полная неспособность системы образования подготовить в обществе благоприятную почву для изучения иностранных языков.
По мнению Хадсона, культурная слепота, социальная инертность и политическое бездействие преграждают путь к изучению языков, которое необходимо и британцам, и американцам. Возможно, методы «олимпийских чемпионов» по изучению языков могли бы подсказать дальнейшие действия, считал Хадсон. «Если бы мы поняли, как наиболее успешные ученики добиваются своих успехов, – сказал он мне, – мы, вероятно, лучше бы знали, как научить обычных людей говорить на большем количестве языков».
Было ли это ключом к разгадке? Хадсону нужно было встретиться с некоторыми чемпионами в изучении языков, чтобы это выяснить.
Глава шестая
На протяжении нескольких последующих лет Хадсон периодически присылал мне по электронной почте имена вновь открытых им гиперполиглотов. «Вы слышали когда-нибудь о Гарольде Уильямсе?» Я отвечал ему, что слышал (Уильямс был журналистом из Новой Зеландии, знающим, по слухам, пятьдесят восемь языков). «А как насчет Джорджа Кэмпбелла?» Да, он был шотландским ученым, который мог «свободно говорить и писать на как минимум сорока четырех языках и практически использовать, пожалуй, еще двадцать», – гласил посвященный ему некролог в Washington Post.
Вскоре выявилась проблема: Хадсон не мог указать мне ни на одного ныне живущего гиперполиглота, поскольку он перестал их находить. В этом плане мы с ним оказались в одинаковом положении. В тот период в сети было очень небольшое количество упоминаний о них. Сейчас на YouTube можно с легкостью найти видео с людьми, выпаливающими сообщения на восьми или десяти языках, но когда я начал свое исследование, я мог только надеяться на появление подобных виртуальных сообществ; да и в Википедии статей об известных полиглотах тогда еще не писали и не обсуждали.
Периодически возникало ощущение бессилия от осознания того, что в современной научной литературе тема гиперполиглотства практически не затрагивается, за исключением исследований десятилетней давности, которые касались мозговых травм или болезней, ухудшающих знание иностранных языков. Наиболее удачный пример был приведен А. Ляйшнером в статье 1948 года, написанной по-немецки: в ней он упоминает Георга Сауэрвайна (1831–1904), немца, который, вероятно, говорил и писал на двадцати шести языках (впрочем, «в остальном он был бездарностью», язвительно добавлял Ляйшнер). Остальных пациентов автор статьи называл «очень талантливыми». Он пытался понять принципы, по которым языки распределялись в мозгу человека, исследуя, знание каких языков ухудшалось вследствие мозговых повреждений. Создавалось впечатление, что гиперполиглоты интересовали исследователей лишь тогда, когда переставали таковыми быть.
Однако напасть на упоминания о необычных людях, обладающих талантом к изучению языков, можно в газетах, главным образом в некрологах. В газетном архиве я обнаружил историю Елизаветы Кулман, девочки, родившейся в Санкт-Петербурге в 1809 году и решившей стать русским Меццофанти. Еще до достижения шестнадцатилетнего возраста она разговаривала на греческом, испанском, португальском, «саламанском», немецком и русском. В общей сложности она овладела одиннадцатью языками: из них на восьми, как было сказано, говорила свободно. Несмотря на это, Елизавете не суждено было сравняться с Меццофанти: с одиннадцати лет она спала не больше шести часов в сутки, чтобы посвятить больше времени учебе. Недостаток сна истощил
В том же архиве находилась история Айры Т. О’Брайена, американца, работавшего кузнецом в Роуме, штат Джорджия. Айра получил прозвище «роумского просвещенного Вулкана». В статье, датированной 1898 годом, указывалось, что О’Брайен говорит на греческом, немецком, французском, испанском, латыни и других языках. Будучи тихим и скромным, он характеризовался как человек «богатырского телосложения» и «недюжинной силы». Автор задавался вопросом: почему «человека с таким неоспоримым талантом удовлетворяла скромная профессия кузнеца»?
Одним из возможных ответов является то, что «скромная профессия кузнеца» в те годы была путевкой в жизнь. В 1838 году губернатор штата Массачусетс Уильям Эверетт упоминал в своем обращении к преподавателям о «просвещенном кузнеце» из Коннектикута Элиу Барритте (1810–1879), который выучил пятьдесят языков без чьей-либо помощи. Двадцативосьмилетний Барритт увлекался лишь двумя вещами: физическим трудом и чтением на иностранных языках. Он всегда говорил, что не искал признания и почестей, которые стали следствием выступления Эверетта. На протяжении десяти лет он учился читать на нескольких иностранных языках, что оказалось попыткой превзойти достижения его умершего старшего брата, а также ковал садовые тяпки и колокольчики для коров. Он с гордостью рассказывал, что приносил с собой в кузницу латинскую и греческую грамматики и изучал их во время перерывов в работе. Но ни тяпки, ни знание языков не приносили ему дохода, и тогда в поисках дополнительной работы переводчика Барритт обратился к одному известному жителю Ворчестера. Тот опубликовал в газете объявление, которое попалось на глаза Эверетту. Поэт Генри Уодсворт Лонгфелло предложил Барритту учиться в Гарварде, но тот отказался, сказав, что без кузнечной работы заболеет. Еще до Пола Баньяна и Джонни Эпплсида Барритт явил собой яркий пример американского умения добиваться всего самостоятельно и веры в самосовершенствование.
Барритт обладал той гибкостью, которая так знакома американцам. Он олицетворял собой веру в самосовершенствование, все еще передающуюся на генетическом уровне. Однако его лингвистические достижения вскоре оказались практически забыты, чего и следовало ожидать. Когда я посетил публичную библиотеку Нью-Бритена в Коннектикуте в поисках информации о Барритте, сотрудники сказали, что я первый, кто захотел узнать, чего он достиг (или утверждал, что достиг) в области иностранных языков: других исследователей больше интересовала одна из его последних работ, где он высказывался в пользу упразднения армии. Когда я попросил у работников библиотеки разрешения порыться в книгах Барритта, они, к своему удивлению, обнаружили там издания на различных языках: Новый Завет на языке хиндустани, грамматику тамильского языка, португальский словарь, крохотную копию «Одиссеи» на греческом, завернутую в клеенку и перевязанную плотной красной тесьмой. Барритт углубленно изучал португальский, фламандский, датский, шведский, норвежский, исландский, уэльский, гэльский и кельтский. За ними следовали русский и другие славянские языки, затем сирийский, халдейский, самаритянский и эфиопский. Один из биографов, Питер Толис, наградил Барритта знанием тридцати языков, биографическая энциклопедия Найта упоминала о девятнадцати [22] . Когда я посетил Американское антикварное общество в Ворчестере, библиотекой которого Барритт также пользовался, то обнаружил, что они располагали словарями и учебниками грамматики гораздо меньшего количества экзотических языков, чем то, которым, по словам самого Барритта, он владел. В 1837 году в их коллекции были книги на тридцать одном языке; на восьми из них можно было найти только копии Нового Завета. Интересно, что в библиотеке общества также содержалось несколько книг на языках американских племен, а именно массачусетском и языке наррагансетов. Но Барритт не стал затруднять себя изучением этих языков: для янки родом чуть ли не из лесной глуши языки коренных жителей Нового Света не казались экзотическими и не имели такого значения, как, скажем, халдейский или самаритянский. «Его непреодолимое и нестабильное влечение к изучению языков было не самоцелью, – писал Питер Толис, – а средством восхождения по социальной лестнице, неким интеллектуальным упражнением, которое он использовал во время отдыха от кузнечного дела».
22
А именно английский, латинский, греческий, древнееврейский, сирийский, самаритянский, арабский, турецкий, персидский, эфиопский, итальянский, французский, испанский, немецкий, датский, «ирландский» (видимо, гэльский), эстонский, богемский и польский. Прим. автора.