Феномен Смоктуновского
Шрифт:
Но увы, эта секунда проходит, его мозг обволакивают химеры, среди которых он вынужден жить, сосущая тоска по распавшейся в этом мире связи вновь захлестывает его. Поразительно, потрясающе проживает все это молчащий Гамлет — Смоктуновский, обхвативши руками стенки бедного фургона кочующей труппы. А за кадром звучит его голос, его бьющаяся в поисках выхода мысль. И доведенный этим самоистязанием до предела, он вдруг кричит: "Завтра у нас представленье!" Это почти истерика.
Или сцена с могильщиком.
И здесь, сквозь горестные и спокойные размышления о жизни и смерти все время прорывается радостное любование принца самим могильщиком, его природным юмором, меткостью суждений философа простонародья.
Или
В рубище, с новым светом знания во взгляде принц идет набережной канала. — "Горацио, ты лучший из людей!" — И опять мгновенье полного счастья, мгновенье жизни раскованного человеческого "Я" Гамлета.
И потому что этот Гамлет превыше всего ставит естественные связи между людьми, связи, на каждом шагу порываемые столь бездарным, сколь и жестоким государственным порядком, Смоктуновский со скорбью и гневом, с огромным внутренним темпераментом проводит сцены, где его принц обманывается в своих ожиданиях душевного контакта. Это сцена прощания с Офелией, когда руки Гамлета, не прикасаясь к ней, гладят, как бы запоминают лицо девушки. Молчаливый, исполненный с тонким изяществом реквием любви. И гневная сцена с флейтой, когда принц (о, здесь он истинный принц, сын истинного короля!) дает урок человековедения предавшим его друзьям. Эта сцена, поднимающая Смоктуновского на уровень первых актеров нашего времени, — драматическая вершина фильма. Вспоминаются слова Маяковского: "А самое страшное видели вы лицо мое, когда я абсолютно спокоен!"
С абсолютным спокойствием доведенного до предела терпения, с бешенством, которое скрыто за благородной сдержанностью, с глубиной и уверенностью человека, знающего, где истина, Гамлет говорит о высоком предназначении человека, о его неисчерпаемой сложности, о том, что человек — не предмет для различных упражнений преследующих свои цели королевских холуев и играть на нем нельзя. Можно десять раз посмотреть фильм только затем, чтобы послушать, как произносит Смоктуновский это свое "нельзя"...
Так сыграл Иннокентий Смоктуновский Гамлета 1964 года.
Он в расцвете сил и радости планов. Он хочет сыграть в кино Чацкого и Мышкина, он мечтает об образе Пушкина, он готовится воплотить на экране роман выдающегося американского писателя Джона Стейнбека "Зима тревоги нашей", он мечтает создать образ большого советского ученого...
Иннокентий Михайлович часто встречается со зрителями, с рабочими, студентами, учеными. Эти встречи, во время которых артист никогда не говорит по заранее написанному тексту, превращаются в увлекательные беседы о киноискусстве и о жизни. Ему задают вопросы, пишут письма. Как это бывает, письма разные: есть умные, но, увы, артисты кино не застрахованы и от глупых писем. Но вот письмо, словами которого хочется закончить наш очерк о Смоктуновском. Письмо это не подписано, автору просто захотелось сказать что-то очень важное для себя. «Я к Вам испытываю какое-то другое чувство, не просто благодарность. Когда мне тяжело, я вспоминаю Вас, Вашу жизнь и изумительный Ваш талант... Когда я вспоминаю Вас, в душе открывается какой-то очень чистый и светлый уголок. Я тогда начинаю верить в свою судьбу, в свое будущее…"
Так и должно действовать на человека настоящее искусство.
Бюро пропаганды советского киноискусства.
М.1964.
1977
г.
СМОКТУНОВСКИЙ ГОВОРИТ:
Работать
, которые ждут
и подтверждения того, что сделано раньше,
и
новых открытий. Растет ответственность и перед собой.
Требования увеличиваются, а силы, физические силы, которых столько нуж
но
актеру, уменьшаются (возраст все-таки!). Никогда не ставлю перед собой задачи —
обязательно остаться на уровне прежних работ. Нет, надо просто самозабвенно работать, надо жать с надеждой на завтра...
...Мою актерскую судьбу определил князь Мышкин, с
ы
гранный в Ленинградском Большом драматическом театре имени М. Горького и Товстоногова. В этой работе над удивительным образом, созданным великим Достоевским (хотя до этого были другие роли и в кино, и в театре), я впервые обрел направ
ление движения
к самому себе.
Он оставил неизгладимый след на все
м моем дальнейшем творчестве.
Другие роли, как бы хороши или дурны они ни были, всегда находились под влиянием этого удивительного
образа.
Пушкин для меня — загадка-тайна, именуемая простым и, к сожалению, довольно часто
э
ксплуатируемым теперь словом талант. Люблю поэзию его,
п
розу, исторические изыскания, статьи критические, но много больше восхищен им самим — человек
ом, личностью, характером его.
Должно быть, только спецификой моей работы: искать в каждом проявлении жи
з
ни, творчества, горения — первородность, основу, реактор всех этих непростых начал — человека можно несколько оправдать мой столь парадоксальный, безусловно спорный подход к самому Пушкин