Феномен
Шрифт:
Потапов, перед тем как достать бумажник и протянуть деньги на два штрафа, решил подбодрить Настю молодецким взглядом и… приятно был удивлен ее скептической улыбкой. Весь ее залихватский облик как бы подтрунивал над Потаповым: дескать, ну, что же вы не примените «психологическое оружие», самое, мол, время?
— Ясненько… — пролепетал взъерошенный контролер и, щелкнув клешней компостера, пробил треугольную дырочку в… воздухе. А затем, не вдаваясь в подробности, поспешил на помощь своим собратьям, прижавшим к сиденью небритых безбилетных молодых людей, которым теперь предстояло выслушать лекцию отнюдь не на тему о бренности земного бытия.
— Почему вы не испугались? —
— Просто… купила билеты.
— А я вот не купил. В голову не пришло. Отвык по билетам передвигаться. И надо же! Опять обошлось. Что он сказал, этот, со щипцами?
— Он сказал «ясненько».
— Вот видите, ему стало «ясненько», что сегодня со мной лучше не связываться. Не надо мешать моему возвращению к людям, к железной дороге, к деревьям и грибам… Знаете, Настя, я потерял их из виду, все эти приметы жизни, все эти знаки радости, свободы, любви.
— Иван Кузьмич, у вас такой вид, будто вас обокрали, а вы даже довольны, что так получилось. Скажем, стянули неизлечимую болезнь. Хорошо обокрали, приятно.
— Сам я себя обокрал, Настенька. Без посторонней помощи. И — достаточно обо мне. Я — мужик. Упрямый, грубый. Не пропаду. Тем более что сдвинулся, еду наконец-то. Расскажите лучше о себе. Почему вы за мной увязались? Поведайте, чтобы я ориентироваться мог. Если честно — вы меня напугали. Дома я виду не подал, что жалею вас, как дочку. Особенно розовые штаны растрогали. Такой в них у вас… у тебя вид беззащитный. И потом этот надрыв во всем поведении, веселье неоправданное. Что у вас… у тебя с этим, ну, сыном моим?
— С «этим»? Вы что же, не любите его?
— Я его не знаю. Лицом к лицу лица не увидать. Он хоть и рядом со мной плывет, но от меня волна круче, вот его и относит. Тебе с ним сподручнее плыть. Вот и расскажи мне о сыне.
— Я из деревни. Деревенская! — Настя выжидательно помолчала, следя за лицом Потапова, как за поплавком, будто рыбку ловила.
— Я тоже из деревни. Что дальше?
— А то, что не пара я вашему студенту. Вернее, он мне не пара.
— Понимаю. Тебе бы — десантника.
— Как вам не стыдно?! Сына своего кровного не любите! Да знали бы вы, куда он ходит, в какую компанию!
— В какую?
— В… в говенную! Привел он меня как-то. Даже вспоминать противно. Думаете, они там к лекциям готовятся? Как бы не так! Валяются на полу, будто отравленные. Спят не спят, но и не двигаются. «Кейфуют». Очнутся, по глотку сделают, по затяжке и опять дремлют. Потом книжку читали. Ничего не поняла. Ахинея какая-то. Короче говоря, не прошла я у них по конкурсу, не приняли в свою контору. Да меня туда и силком не затащишь, в паутину эту отвратную! Тихие все такие, заунывные. Молодежь называется! Что из них получится? Чинуши с блестящими от сидения штанами. Тихо начали, тихо и кончат. Короче — приспособленцы будущие. А я так не могу. От молодого человека порохом должно пахнуть. Костром, бензином! Смертельной опасностью!
— Несерьезно. Насчет смертельной опасности. Вздор, Настя. Каприз. Люди на земле изо всех сил за живое борются, а тебе смертельное подавай. А насчет сына, Настя… Что, если Сережа по-своему прав? Не желает по указке жить. И не он с меня, а я с него пример беру? Только вот на ихнюю дремоту терпения у меня не хватит — взовьюсь! На Камчатку пешком пойду, в вулкан залезу… с веником! Представляешь, Настя, парилочка?!
— Притворяться — тоже надо уметь.
— Понимаю тебя, Настя. Быть самим собой почетнее, нежели из кожи вон лезть. Наслышался этих призывов: найди себя, будь собой! А что, если неинтересно собой-то быть?! Если скучно? Может, я скверный,
— Зачем же удирать? Не лучше ли прихватить себя… с собой?
Разговаривая с Настей, Потапов, уже в который раз, мысленно вздрагивал, даже содрогался от ее простодушной логики, словно передвигаясь заросшим болотом, время от времени оступался в нежданные глубины.
«Откуда это у нее, у пэтэушницы вчерашней, зоркость такая в умишке недетская? С чего бы? Неужто от пережитого? В ее-то майские годочки?»
И Потапову захотелось узнать об этой девочке если не все, то — побольше. Чтобы суметь ей помочь как можно тактичнее. Без милосердного вероломства, когда мы нередко, желая кому-то добра, вламываемся со своим добром в исстрадавшуюся душу, будто в зал ожидания вокзальный или металлообрабатывающий цех.
«Это же социальная проблема — стрекозки эти хрупенькие, из деревни залетевшие в город. Проще простого обломать им крылышки на первых порах, чтобы озлить, унизить, исковеркать. Сунуть в рот папироску, рюмку туда же опрокинуть. Отравить цивилизацией. И считать себя в итоге благодетелем: как же, в люди деревенщину вывел! Прежде, при царе-батюшке, подобные пигалицы, если не попадали на фабрику, шли в кухарки-прислуги и далее — в „желтые дома“. А сегодня — просто на улицу. И кто портит их чаще всего? Женатые мужики. Такие, как я. С кошельком и постельным опытом. Любопытство и доверчивость — вот они, камушки на шее этих девчонок. А спасательный кружок — умишко. И ежели умишко маловат, то и затянет, и нередко — на самое дно. Слава богу, у Насти по всем приметам по части умишка не слабо. Способна не только перед собой видеть, но и оглядываться. В искренности моей усомнилась: притворяться, говорит, надо уметь. Что ж, сказано смело. Вот бы такое сердчишко отважное у себя в доме иметь — в помощь сынку. Да и не только сынку. Как это там называлось прежде, по „Домострою“, — сноха, что ли?»
А вслух произнес:
— Может, и притворяюсь. Когда о себе речь веду, о своих нынешних выкрутасах. Однако без злого умысла. Потому что помочь тебе хочу искренне. Считай, Настя, что тебе повезло. При взгляде на тебя, Настя, сегодня… на мои глаза навернулись слезы.
— Ой как интересно! Так уж и навернулись?
— Да. Незримые, конечно. Те самые, гоголевские, из школьной программы. Или — радищевские. От которых душа моя уязвлена стала. Помнишь о таких?
— Еще чего… Помнить всякое. Я про них, про слезы эти, без программы все знаю. Назубок. — Сказала и так на Потапова посмотрела безрадостно, искушенно, что Иван Кузьмич на какое-то время зажмурился, а когда вновь открыл глаза — на ребячьем, розовом личике Насти от прежней «посвященности в жизнь» не осталось и пылинки. По крайней мере, на его поверхности.
— Ладно, — улыбнулся девушке Потапов. — Можешь ничего не рассказывать. Держи свое при себе.
— Я потом! Не сегодня. Хорошо? Сегодня ваш день-денек! Можно я помогу вам сегодня?
— Чем же?
— Ну как же… Справиться помогу с этим самым экспериментом по оживлению вашей директорской души. В лаборантки меня возьмите. На сегодня. Не пожалеете.
— Почему только на сегодня?
— Потому что завтра я опять в стеклянную палочку превращусь. Для вас.
В вагон вошли цыгане. Точнее — цыганки с детьми. Не столь стремительно, как контролеры, но почти с теми же намерениями, а именно: взимать с пассажиров определенную мзду, во всяком случае планы этих и тех были родственными, экономически обоснованными. План есть план. И выполнять его следовало неукоснительно.