Фес
Шрифт:
“Не можете ли вы помочь?” – всхлипывал.
Нет ли у меня связей?
За один вечер из холеного мальчишки он превратился в ребенка, который не понимает, за что его наказывают.
– И что вы решили? Пожалели? – Я представил себя на его месте.
– Дело не в жалости, я решила помочь назло системе, которая такое устраивает.
Она снова взяла меня за руку, сжала.
– Моих предков эта система сгноила в лагерях, а теперь, кажется,
строит планы на меня. Этого мало? Или у вас по-другому?
Костяшки на ее пальцах побелели.
– Похожая история… – ответил я.
Она убрала руку.
– Я дала ему несколько телефонов.
Я пожал плечами:
– Свойство времени.
Она покачала головой:
– Сколько надежд у тебя было – это тоже свойство времени? – Незаметно перешла на “ты”. – Или ты никогда не думал, что мы будем жить по-человечески? Цивилизованно – как свободные люди? И кто-то другой, а не ты, пришел в отчаяние, когда понял, что ничего не вышло? Что история дала круг и мы вернулись в старое гнилое русло? И делать с нашим опытом, таким “уникальным” и таким “историческим”, -
нечего?
– Мы остались собой, – ответил я. – Это и есть наша заслуга. Наше достижение.
Отпив глоток, она часто-часто закивала:
– Да! Раньше я тоже так считала. Но подумай трезво, ведь собой-то мы как раз и не были. Чем угодно – да, были. Тысячи ролей перепробовали, переиграли. А свою так и не нашли. Собой так и не стали.
– Ерунда! – Теперь пришла моя очередь перебивать ее. – Быть собой и означает – быть разными. Другими. Выбирать роль, которую считаешь нужной – а не ту, которую тебе навязывают. Если это не стержень – то что тогда стержень? Что тогда опора?
Я перевел дыхание:
– Мы к этому типу человека – новому, состоящему из многих! – невероятно приблизились. Откуда в нас это? Не знаю! Может быть, потому что наши отцы выросли после войны, без отцов. И никто не давил на них, не диктовал. Не направлял куда следует. Вот и мы тоже не умеем диктовать. И себе диктовать никому не позволим. К тому же вспомни, на какое время пришлась наша юность. Свобода! Окно в мир открылось, на нас – тепленьких, нежных – обрушились вселенные, о существовании которых мы знали только по телевизору и не мечтали увидеть…
– А потом свет погас, окно в мир замуровали. – Она опустила голову, обняла себя за плечи. – И мы остались – в темноте, никому
– Я построила дом, – начала медленно. – Я собиралась жить в нем от всех подальше. Но в один прекрасный день наш губернатор сбегает, и на его место ставят нового. Поскольку район уже обворован, новому брать нечего. Тогда он объявляет задним числом нашу землю “особой экологической зоной” и признает сделки при старом губернаторе незаконными. После чего мне в почтовый ящик бросают бумагу, которая переворачивает мою жизнь – потому что по этому документу выходит, что никаких прав на землю я не имею, дом построила незаконно, поэтому должна вернуть ее – или выкупить заново, но уже по новым расценкам “особой зоны”.
Я посмотрел на улицу – “серфер” и “азиатка” усаживались в рикшу.
Она проводила взглядом машину:
– Пришлось отдать дом и вернуться в Москву. Чтобы не сойти с ума, решила быть поближе к людям. От депрессии – и того, что с ней обычно приходит, – спрятаться, найти службу. “Требуется осветитель, навык работы необязателен” – я отправилась по первому объявлению и в один день стала осветителем на федеральном телеканале. Так началась моя новая жизнь, на колесах. В абсолютно мужской компании.
– И как эти люди вас приняли? Какие вопросы задавали?
– Главное было поставить себя на нужное место. Я намекнула редактору, милейшему, как все интеллектуалы-пьяницы, господину, что не совсем та, за которую выдаю себя. Что была вынуждена исчезнуть из города. И пусть он, как порядочный человек, не выдает меня. Дальше все произошло как и предполагалось: редактор в тот же вечер рассказал обо мне всей группе, и больше мне вопросов не задавали.
А я, наоборот, за ними наблюдала. Вот последний магазин перед отъездом в таежный монастырь – все закупаются, в монастыре ничего ведь нет. Вот режиссер, пожилой уже человек, стоит перед водочной полкой, теребит усы. Две? Три? И какой? И хватит ли денег? Друзья его давно в Каннах, пожинают лавры – а он на заштатной передаче, за копейки. Две? Три? Не тоска в глазах, не злость – а безразличие. “Поскорее бы закончилось”. А это шофер, много лет зашит и потому раздражен на весь мир. Кефир, печенье. Ведущий, надутый гусь – “добро пожаловать в волшебный мир провинции”. Кстати, напрасно он суетится, бегает – вина для барина в магазине нет, не пьют в этой глухомани вино. И закупает барин, как и все, – водку, потому что чувствует, спать ему сегодня не в отдельном номере на чистых простынях, а в холодной келье и без водки с этим кошмаром ему, городскому пижону, не справиться. Ну и инженер, обычный московский парень из новостройки, вчерашний школьник, еще ребенок. В корзинке ликер “Аморетто”, конфеты. Спрашивается, зачем ему в монастыре ликер “Аморетто”?
– Может быть, для вас? – Я взял ее за руку. – Не задумывались? Что малолетняя шпана может иметь виды на умную и красивую женщину?
Она осторожно освободила ладонь.
– У вас есть дети? – спросила.
Я хотел крикнуть, заорать на всю улицу. Но вместо этого промолчал, втянул голову.
Чтобы унять комок в горле, отвернулся, вылез из-за стойки.
Постоял на пороге, глядя сквозь слезы на мутные звезды.
– Вам плохо?
Обогнув стойку, я подошел к ней и обнял. Несколько секунд мы стояли молча, не двигаясь – словно боялись пошевелиться. Наконец она выскользнула, повернулась ко мне.