Февраль
Шрифт:
— Пусть никто не входит в эту комнату.
Никто и не собирался. У него был такой вид, точно он будет пытать их в «этой комнате».
— Эта истерика Гучкова совершенно излишня,— сказал Милюков.— Слишком он прямолинеен. Кстати, мне говорили, и в армии он не так уж популярен, а солдаты его просто ненавидят...
Дверь драматически распахнулась. Керенский, бледный, с горящими глазами:
— Представители исполнительного комитета согласны на уступки: приказ № 1 будет распространяться только на Петроградский гарнизон.
Такого мы не ожидали!
Керенский свалился в свое кресло, а Суханов
СУХАНОВ. Я попросил Милюкова показать нам список правительства. Он подвинул ко мне листок, лежавший перед ним, и стал комментировать. Премьер — Львов. Я поднял удивленные глаза на Милюкова.
— Мы же знаем, что вы не согласитесь на Родзянко,— шепотом сказал Милюков.
Я не стал его разубеждать.
— Гучков — военный министр.
— Входит ли Гучков в правительство с какими-то особыми полномочиями?— вдруг заволновался Керенский.
— Ни в коем случае,— живо откликнулся Милюков,— политическую ответственность за его деятельность несет Временное правительство.
Персональный вопрос был ликвидирован.
— Что касается Чхеидзе и Керенского,— сказал я,— то Совет принял решение в состав правительства им не входить.
Милюков оторопел, задумался и... не стал настаивать. Как потом выяснилось, он решил добиться своего другим путем.
— Готова ли декларация Совета?— спросил он у нас.
Соколов передал ему бумагу, которую начал составлять я, а продолжил он. Милюков углубился в чтение.
В комнате, где мы заседали, уже почти никого не было из прежних участников и зрителей совещания. Огни были потушены, в окна глядело утро, и видны были сугробы снега, покрытые инеем деревья в пустынном Таврическом саду. За столом, у последней зажженной лампы, сидели Милюков и Соколов. Все было в порядке, дело двигалось вперед. И картина, бывшая перед моими глазами, не только свидетельствовала об этом, не только была достопримечательна, но даже умилительна.
Милюков сидел и писал: он дописывал декларацию Совета рабочих и солдатских депутатов — в редакции, которую начал я. К написанному мною второму абзацу этого документа Милюков приписал третий и последний абзацы и подклеил свою рукопись к моей.
— В этой редакции будет лучше, яснее и короче,— пояснил он.
Александр Иванович Гучков, 55 лет, крупный капиталист, лидер партии октябристов, председатель III Думы, через день станет военным и морским министром Временного правительства, через полтора месяца уйдет в отставку, в августе 1917 года — один из организаторов корниловского мятежа. После Октября — активный деятель белой эмиграции.
ГУЧКОВ. Не успел я отъехать от Таврического, как мой автомобиль обстреляли. Мы повернули обратно. Сидевший рядом со мной офицер Вяземский как-то странно осел и повалился набок. Он был убит прямым попаданием. Мы осторожно вынули его из машины. Я отдал необходимые приказания и, едва сдерживая себя, направился в думский комитет.
— Только что обстреляли мою машину,— сказал я им.— Убили моего офицера Вяземского. Он сидел рядом со мной. Убили наповал. Меня спас случай.
Они все молчали — Родзянко, Милюков, Шульгин, Львов.
— Надо действовать,—
— Я хотел поехать за отречением,— сказал Родзянко,— но меня не пустили...
— Я это знаю,— кивнул я ему.— Поэтому действовать надо иначе. Действовать надо тайно и быстро, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь... Надо поставить их перед свершившимся фактом... Надо дать России нового государя, пока они не опомнились... И под новым знаменем собрать все, что можно... для отпора. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете...
— Мы согласны,— решительно сказал Милюков.
— Но мне бы хотелось, чтобы поехал кто-нибудь еще...
Они переглянулись.
— Я поеду с вами,— сказал Шульгин.
Мы пожали руки оставшимся и вышли.
В автомобиле на сукне заднего сиденья темные пятна были еще влажными. По мрачной Шпалерной, где нас пытались остановить какие-то заставы и посты, мы рванулись на вокзал.
Здесь было пусто. Революционный народ еще спал. Мы прошли к начальнику вокзала. Я сказал ему:
— Я — Гучков... Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу немедленно выехать в Псков. Прикажите подать поезд!
Испуганный начальник заявил:
— Есть паровоз... под парами... и салон со спальнями.
— Годится.
Мы вышли на перрон, сели в вагон. В окна замелькал серый день. Мы наконец-то вырвались.
ЗАЛЕЖСКИЙ. Первые сутки после тюрьмы вспоминаются как сплошное коловращение встреч, объятий, собраний, митингов, манифестаций... Состояние восторженное и умиленное... Как-то и верится и не верится в то, что произошло... Но это на улице... Попадаю в Таврический... и тут уже иное. Собственно, еще не знаю, в чем дело, но как-то настораживаюсь... Встречаю товарищей — у них то же самое... Несмотря на обильную жратву и молоко, привозимое бидонами прямо в зал заседаний Совета, ничто не может успокоить в нас этого внутреннего чувства....
Узнав, что я «пекист» 1915 года, выпущенный из тюрьмы, товарищи сообщают мне явку ПК, куда я немедленно и направляюсь... Опять встречи, объятия... Но у большинства тоже мнение: все происходящее перед нами — не совсем то, что требуется пролетариату.
Поздно вечером — первое открытое собрание ПК... Открытое... Но то ли старая привычка конспираторов — «береженого бог бережет», то ли случайное совпадение, собираемся в двух маленьких комнатках на чердаке биржи труда (Кронверкский проспект). Настроение портится еще больше, когда сообщают, что исполком Совета принял формулу «мудрого Улисса» — Чхеидзе о поддержке «постольку поскольку» Временного правительства. После бурных прений решаем: к свержению Временного правительства, а значит, и к борьбе с Советом не призывать, но вложить в формулу «постольку поскольку» иное новое содержание...