Фея Карабина
Шрифт:
– На самом деле, – серьезно говорит Риссон, – мастерство исчезает, оно вообще сходит на нет, и все мы здесь – последние настоящие мастера своего дела.
Жереми не согласен.
– Бывший букинист, бывший мясник, бывший парикмахер – не это главное, – если ты бывший кто-то, значит, ты непременно будущий кто-то другой!
– Неужто? А ты-то сам бывший кто?
– Ты – бывший парикмахер, – немедленно парирует мальчишка, – зато я бывший ученик школы имени Пьера Броссолетта! Правда, Бенжамен? (Чистая правда. Год назад этот юный кретин устроил у себя в школе пожар и стал бывшим учеником еще до того, как остыли угли.)
Но тут раздается мелодичный
– Калош, – торжественно объявляет Верден, – я хочу в твою честь откупорить бутылку.
Вслед за этим он торжественно ставит на стол пол-литра абсолютно прозрачной жидкости.
– Лето 1976 года, – говорит он и открывает свой волшебный сосуд.
Этого-то мы и боялись. Там вода, гнившая целых семь лет в заточении из матового стекла. Дождевая вода. Маниакальное коллекционирование воды началось летом пятнадцатого года. Узнав из газет, что на фронте нашим солдатикам ужасно не хватает воды, дочка Вердена принялась заполнять дождевой водой все бутылки, «чтобы папочка всегда мог вдоволь напиться». И Верден продолжил дело, даже после того, как эпидемия испанки лишила его дочери. Это была дань памяти Камилле. Когда мы перевозили его к себе, из личных вещей он решил взять с собой только свою коллекцию бутылок. Каких-нибудь двести восемьдесят четыре штуки! По бутылке в сезон, начиная с лета 1915 года! Ужасно поэтично… но в последнее время Верден стал баловать нас слишком часто… То день рождения Терезы, то выпал первый зуб у Малыша, то еще какие-нибудь именины – по любому поводу Верден откупоривает бутылку… по части тухлой воды мы, пожалуй, немного перебрали…
– Мне помнится, лето семьдесят шестого года было особенно засушливым, – любезно говорит вдова Долгорукая, – не так ли?
– Да, редкий напиток, – подтверждает дед Рагу, косясь в сторону сиди-брагима…
Тут Амар ставит перед задумавшимися гостями кускус и наклоняет ко мне кудри, похожие на шкуру старого барана.
– Как дела, сын мой?
– Благодарю тебя, Амар, все хорошо.
По-настоящему ответить на этот вопрос не так-то просто. По всем законам выходит, что да, все в порядке. За накрытым белой скатертью столом собралась дружная семья дедов и внуков и причащается чистой водой (конечно, и дедушки не родные, и отцы неизвестно кто, но ведь ничто в мире не совершенно). Да, в общем, все путем. Так что ж тебе так плохо, Малоссен? Собака Джулиус никак не выйдет из припадка, вот что плохо. История со стариками-наркоманами затянулась и начинает меня беспокоить, вот что плохо. Ответь мне, Джулия, ты-то хоть не делаешь глупостей? Соблюдаешь всякие меры предосторожности? Знаешь, с наркотиками шутки плохи… береги себя, Джулия, береги себя…
Музыкальный автомат исполняет песню Ум Кальсум.
Приятно пахнет манкой и пряностями.
– Вы видели? Она не бронзовая, а латунная! – вдруг восклицает Калош, протягивая мне свою награду. – Мне дали медаль из латуни!
– Как старинные чайные ложки у алжирок, – иронизирует Хадуш, ставя на стол шашлыки.
– Еще мне подарили пепельницу в виде башмака.
Башмак для окурков по очереди обходит гостей. На каблуке вытиснен кораблик – герб Парижа. Очень мило.
– И таблетки от депрессии!
– Что-что?
Калош сует мне в руку пакетик, набитый разноцветными таблетками.
– Медсестра сказала, что нужно принимать по одной штучке
– Какая медсестра?
– Такая брюнеточка, точно как Тереза мне нагадала по руке. (А таблетки россыпью, без аннотации, без рецепта.)
– Она сказала: запейте таблетку рюмочкой анисовой водки, вот как.
– Дайте-ка я посмотрю.
Смуглые пальцы Хадуша обхватывают пакетик, прикидывают его на вес.
– Она еще сказала, что, когда этот пакетик кончится, она даст другой.
Хадуш вскрывает пакет, пробует одну таблетку на зуб, морщится, выплевывает и говорит мне:
– Амфетамины, Бен. Такая таблетка плюс анисовая – и выведение на орбиту гарантировано. Что за игры они там затеяли у себя в мэрии?
Я не успеваю ответить на этот интересный вопрос, потому что дверь «Кутубии» распахивается и тут же ресторанчик заполняет толпа полицейских – по крайней мере по паре на каждого клиента.
– Всем стоять! Обыск! Ни с места! Усатый детина, только что прооравший эти слова, одет в кожаный реглан. Он улыбается, хотел бы он посмотреть на того, кто двинется с места, – тогда он с удовольствием продырявит ему шкуру.
Старушки и старички в испуге таращат глаза. Дети, взглянув на меня, застывают. Хадуш инстинктивно прячет пакетик с лекарствами под хлебную корзинку, но кто-то оказывается проворнее его и замечает этот жест.
– Эй, Серкер! Глянь-ка туда!
Усатый.реглан на лету ловит пакет. В глубине ресторана голос Ум Кальсум продолжает брести за собственным гробом до самых ворот садов Аллаха. Толпа расступается перед ним.
– Да выруби ты это мяуканье!
Кто-то выдергивает из сети вилку, и в наступившей тишине голос усатого негромко произносит:
– Так что, Бен Тайеб, решил открыть аптеку? Я открываю рот, но взгляд Хадуша блокирует мои мысли на выходе.
Тишина.
Они забрали с собой два ножа, одну бритву, мешочек, Хадуша и еще двух арабов. Молодой и очень розовощекий полицейский, видимо, как и я, работающий с народом, мягко рекомендовал детям и пенсионерам не посещать впредь подобные места. Несмотря на возражения Амара, ужин закончился, не успев начаться. Поскольку усатый приказал закрыть ресторан до конца дня: обыск. Стожил отправился на автобусе прогуливать старушек. Остальная часть племени уныло побрела домой. Я ненадолго задерживаюсь с усатым жизнелюбом.
Мы беседуем.
В синем полицейском фургоне.
Прелестная беседа.
Чтоб я не сомневался, Кожаный Ус сразу же сообщает мне, что он не просто полицейский, а самая что ни на есть первая скрипка, то есть дубинка: комиссар дивизии по борьбе с распространением наркотиков Серкер (сколько рыку!), верховный главнокомандующий службы антинарка. Он объявляет это так торжественно, как будто я должен тут же изумиться, увидев в жизни героя телеэкрана. Прости, Серкер, у меня нет телика.
– Кстати, как там ваша фамилия?
(Вот она, жизнь: есть люди известные и есть люди неизвестные. Первые хотят, чтоб их узнавали, вторые хотели бы остаться неизвестными, и тем и другим не везет.)
– Малоссен, – говорю я, – Бенжамен Малоссен.
– Из Ниццы?
– Фамилия, по крайней мере, южная.
– У меня в Ницце родня. Красивое место.
(Пахнуло мимозой.)
– Ты сам должен соображать, Малоссен, если я в субботу оказался в Бельвиле, то уж явно не чтоб штрафы выписывать!
(На «ты». Серкер наводит контакт. На «ты». Под тем предлогом, что у него в Ницце троюродная тетка.)