Фиалки из Ниццы
Шрифт:
…Павел Петрович открыл глаза и невольно рассмеялся. Вспомнил, что Халатников — давно в Израиле и, видимо, забыл о мемориальной комнате.
— Что-нибудь смешное вспомнили? — спросила общительная теща англичанина.
— Да нет, ничего особенного, — смутился Павел Петрович и снова закрыл глаза.
…Почему им так полюбилась «Прага»? Наверно, потому что в двух шагах от Молчановки. Сергей много работал дома, а Паше было все равно. Он ездил на машине с шофером. Сергей называл его ответработником и начинал разговор так:
— Вот ответь мне на вопрос…
— Ну, это смотря на какой вопрос…
— Так ты же ответработник, обязан отвечать.
Они засиживались в ресторане допоздна.
— Рассудово. Следующая — Ожигово.
В вагоне стало просторнее, шум утих. За окнами стемнело, и в поезде зажгли свет. Павел Петрович раскрыл «амбарную книгу» и стал читать вразнобой, кое-где правя карандашом.
«…Коробочки со снотворными таблетками уже который день лежал и на столе у окна. Сергей собирал их больше года. Он знал, что хватит пятидесяти. Но думал, что лучше принять сотню. Так будет вернее. Он начал копить их еще в Москве, сразу после смерти Кати. Потом — в Милане. Там он жаловался на бессонницу, и Паоло, знакомый врач, выписывал ему рецепты. А здесь, в Иерусалиме, где он жил второй месяц, их набралось больше сотни. Но Сергей все не решался. Была середина января. Но дни стояли теплые, солнечные. По вечерам солнце заливало всю комнату, заходя за холм Мордехая. На вершине холма росли сосны и кипарисы, иглами втыкающиеся в розовое вечереющее небо. Дома на холме были похожи на белокаменные террасы. «В точности, как древнее еврейское кладбище в Гефсимании, если смотреть из старого города, со стороны Золотых ворот, — думал Сергей. — Да и какая разница? Камни они и есть камни. Под одними — живые, под другими — мертвые. Мертвых — большинство. Смерть — это присоединение к большинству». Он оторвался от окна. Подошел к кухонной плите, налил в стакан горячей воды и поставил его на стол, рядом с таблетками. Теперь нужно было ссыпать таблетки в воду.
И он опять вспомнил картину. Он несколько раз видел ее во сне. Христос сидел за столом, в самом центре. Он опустил глаза, и, как бы в растерянности, положил руки на стол ладонями вверх. Нимба над его головой не было. За ним открывалась голубая полоса неба. Еще ниже, под небом, синева была гуще. Что это было, море? Ученики сидели за столом по трое, и каждая тройка обсуждала слова, сказанные Христом. Он сказал: «Один из вас предаст меня». Слова эти поразили учеников, но они их не поняли.
Сергей увидел картину Леонардо в Милане, когда приехал туда осенью прошлого года, через месяц после смерти жены. Сын с невесткой приезжали к нему и опекали его как могли. Но он понял, что сойдет с ума, если не уедет из пустой холодной квартиры. В Милане в церкви Санта Мария деле Грацие он час простоял перед картиной. С трудом разглядел Иуду в темной левой ее части.
«Нет, — подумал Сергей, вспомнив картину. — Это не о предательстве. Это об одиночестве. Христос одинок. И человек одинок. Одиноким приходит и одиноким уходит. И вовсе не потому, что кто-то его предает. А потому что так должно быть». Он удивился, что эта мысль не приходила ему раньше в голову и посмотрел на стакан.
Сергею было уже шестьдесят пять. Он и раньше много ездил за границу, но без жены. И только в девяносто первом году, осенью, он и Катя приехали в Париж по приглашению института в Сакле. Он до сих пор помнил каждый день этой их парижской жизни. Как-то Катя надолго задержалась перед картиной Ренуара «Качели» в музее Орсе.
— А ведь Вера права. Это целый роман, — сказала она. — Вот посмотри. Где-то в саду — жена, муж и ребенок. К ним лицом, а к нам спиной стоит мужчина. Я вижу только его спину, но знаю, что он любит эту женщину. Почему знаю?
В теплые дни они приходили в Люксембургский сад и подолгу сидели на скамейке, грелись на осеннем солнце. Катя фантазировала:
— Представь себе, что именно на этой скамейке когда-то сидела Анна Ахматова и Модильяни тут же рисовал ее. Я хожу здесь по улицам и вспоминаю Дюма, Бальзака… Какое счастье! И как поздно оно к нам пришло. Нет, честное слово, какой-то осенний сон.
— Почему осенний? — спросил Сергей.
— А потому, что осень. Да и мы с тобой уже не молодые.
Катя была актрисой, но за год до поездки в Париж ушла из театра. Там ей давно не давали ролей, да и денег не платили. «Больше толку будет, — говорила Катя. — Место профессорской жены на кухне». Если они ждали гостей и Сергей, оторвавшись от работы, приходил к ней на кухню, предлагая помочь, она выпроваживала его:
— Иди работай, не отвлекайся. Здесь толку от тебя никакого.
Сергей протестовал.
— Ну как бы тебе объяснить? — говорила Катя. — Представь себе, нужно вбить в стену гвоздь. Самый простой, ржавый. Для этого годится молоток. Но можно вбить и вот этими часами. — Катя поднимала руку, на которой сидели золотые швейцарские часики, наследство бабушки. — Можно, но слишком дорого.
И польщенный Сергей уходил к себе в комнату. Работая в театре, Катя иногда возвращалась поздно, в двенадцатом часу. Сергей ждал ее, нервничал, слонялся по квартире. «Ты не ел?» — испуганно спрашивала Катя и бросалась накрывать на стол. Через несколько минут на столе возникал ужин. На старинных кузнецовских тарелках дымилось жаркое. Рядом лежали салфетки в серебряных кольцах. Катя любила красиво убранный стол, собирала старую посуду. «Эх, давай с морозу и с устатку по одной», — и Катя наливала по рюмке из ледяной запотевшей бутылки.
Жизнь эта пришла к Сергею не сразу. Катя была его второй женой. Довольно поздно Сергей женился на Жене Шаховской, студентке консерватории. Женя происходила из старой дворянской семьи, растерзанной революцией. Дед, бросив бабку с годовалой дочкой, бежал из России в девятнадцатом году и умер в Париже. Отца в тридцать шестом расстреляли. Мать Жени, Вера Степановна, красивая молодящаяся блондинка, преподавала физику в пединституте и была там секретарем партбюро. Никто не понимал причины этой активности. Видимо, бывшая княгиня полагала, что эта должность оградит ее и дочь от дальнейших репрессий.
Когда Женя и Сергей объявили ей о предстоящей свадьбе, мать сказала, обращаясь к Сергею: «Ну и слава Богу. А то, что вы — еврей, так это ничего. У евреев семьи крепкие». Потом Сергей часто вспоминал слова тещи. Женя была талантливой пианисткой, получила несколько премий на международных конкурсах. Когда их сын пошел в школу, в семидесятые годы, Женю стали выпускать на гастроли за границу. Иногда Сергей с сыном ждали ее по месяцу. Она звонила им из Берлина, Токио и Нью-Йорка, спрашивала про домашние дела, говорила, что скучает. Однажды во время очередного звонка в трубке послышался мужской голос: «Дорогая, мы опаздываем. До Альберт-Холла добираться полчаса…» Это был голос знакомого скрипача, с которым Женя играла сонаты в Лондоне. Через год Женя объявила Сергею, что уходит от него. Вот тогда он и вспомнил слова тещи. Он преданно любил Женю, и ее гастрольная жизнь только закалила его. Но когда незнакомые люди вынесли из квартиры пианино, Женины вещи и книги, он понял, что настоящего одиночества еще не знал. Через несколько лет сын закончил университет, женился и переехал от отца к жене. В опустевшей квартире, сразу ставшей просторной, Сергей остался один…